Они были еще в разных КПЗ при линейном отделении милиции, когда с передачей принесли из дому "Железнодорожник Донбасса" с поэмой "Машинист", в которой рассказывалось, что произошло на перегоне Колышеваха-Пропасная в то злополучное мартовское утро. Лучше, а главное, короче, чем рассказал об этом внештатный корреспондент, заместитель начальника депо Александр Сарычев, не изложишь:

Не видать в переметах земли –

Март погоде не в силах дать лада.

Скорый поезд под утро вели

Машинист и помощник – бригада.

Цокотал тепловоз, будто конь,

Многосильный, во всем безотказный.

Светофорный зеленый огонь –

Пожелтел. И сменился на красный!

Перевел машинист рукоять –

Бурно выдохнул кран краснорогий.

У входного придется стоять,

У домашнего, скажем, порога.

С неба дым повалился на снег,

Истончав у глушительных камер.

Поезд резко замедлил свой бег,

У луча светофорного замер.

"Тьфу! Кобыле под хвост весь нагон!" –

Возмутился помощник устало.

Тронул тумблер – зажегся плафон.

Тьма чернильной за окнами стала.

Из мембраны хлестнул циркуляр:

"Машинист девяносто восьмого!

К вам навстречу... цистерны... соляр...

Машинист!.." – и опять слово в слово.

И в прожекторных желтых лучах

Показались вагоны... Все ясно!

Лег на плечи непрошено страх,

Страх за тех, кто не видит опасность.

И ответственность грузом легла.

И решение вызрело быстро:

"Отцепляй!" – и помощник стремглав

Соскользнул по ступенькам ребристым.

В жизни каждого есть рубежи,

Но не каждый берет их героем.

"Оставайся!.. не лихом... скажи..." –

Машинист передвинул контроллер...

Есть понятье простое – хочу –

И набатное сложное – надо.

Я о первом – годами молчу,

Для второго – горю сто раз на день!

"Перед мысленным взором его

Жизнь прошла..." – напишу, но не верьте.

Он был занят. Совсем не легко

Торопиться на встречу со смертью.

Разорвал телефонный звонок

Паутину моих сновидений.

Глянул в окна: пылал весь восток,

И бежали рассветные тени.

В трубке бился поспешный доклад:

"Столкновение... Вызван пожарный!.."

Что-то я уточнял невпопад,

Холодея от вести кошмарной.

Через десять минут мой "козел",

Завывая, скользил по дороге

Мимо спутанных диких жердел,

Замеревших в неясной тревоге.

Растекаясь, горящий соляр

Пожирал все живое в кюветах.

Полыхал в тепловозе пожар,

Освещая зевак неодетых.

Появился помощник сквозь дым

С лихорадкой безумья во взоре.

Стал помощник в то утро седым,

Стал он старше на ночь и на горе.

Паровоз подобрался с хвоста

К пассажирским уснувшим вагонам,

Чтобы поезд, вернее, состав,

Тихо пятясь, убрать с перегона.

Ближе всех подошли к очагу

Пять машин ярко-красной окраски.

Кто к брандспойту, а кто к рычагу

Порасчетно рассыпались каски.

Но как долго держался огонь

За стальные бока тепловоза.

И как долго текучая вонь

Вырывалась из пены морозной.

Позже долго шипел автоген,

Прожигаясь настырно в кабину.

Вот пробился до сплющенных стен.

Вот и их не осталось в помине...

‘

Митинг траурный. Речи и плач.

Гроб закрытый смущает кого-то.

Виден только обычный кумач

И на нем черно-белое фото.

Задрожал гулкой медью оркестр.

Комья глины забухали глухо.

Тепловозы завыли окрест:

Пусть герою земля будет пухом.

Это буду я помнить всю жизнь!

Вой тифонов, различных по звуку,

Тех, которые в крике зашлись,

Изливая прощальную муку...

’

Сорок дней пролетело. Забот,

Вдовьих слез, документов и справок,

Представлений, бетонных работ,

Оформлений и срочных доставок.

Прочитали посмертный Указ.

Прикрепили к бетону пластинку.

За столом, где смеялись не раз,

Погрустнели друзья на поминках.

“

Встретил смерть он геройски, в упор.

Обкатала профессия риском...

Где трава не растет до сих пор,

Оживляется вид обелиском.

Днем и ночью бегут поезда.

Голосят уважительным свистом.

Это память друзей... Никогда

Не забудут они Машиниста.

... Машинистом с большой буквы посмертно был назван товарищ Ганусевича по цеху, полный тезка Евгений Георгиевич Ковтун.

А он вот парился за колючим забором, потому что тогда, трогаясь с места после остановки у входного светофора, по "живому" порвал автосцепку у седьмого от хвоста вагона, у которого оказался перекрытым концевой кран тормозной магистрали. Скорее всего, его балахманный, без году неделя помощник ничего такого не увидел, потому что не дошел до этого места, но на следствии уверял, что все было в порядке. Группа цистерн постояла, постояла на тормозах, пока не истощились запасные резервуары, а потом и покатилась. Навстречу дремавшему у предвходного светофора девяносто восьмому…

"ДУЭЛЬ ДУШИ И КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКИ"

Снимите шляпы, проходя тюрьму,

И посигнальте, проезжая, братцы.

Кто спал на нарах, тот поймет братву,

А тем, кто не был, глупо зарекаться… А. Большеохтинский

В сорок шестой камере каждый из пятидесяти вдыхал кислород, а выдохнуть норовил всякую гадость. С утра втолкнули еще двух сизорей: "Какие люди... тут чешут муди!" Их по обычаю подраздели. "Лепень забил!", "коцы мои!", "шкары забил!" – прокричали доброжелатели чужого и их шестерки. "Может, тебе еще шнурки от ботинок, где ноги лежат?" – пытался косить под великого комбинатора один из прибывших, но получил по шее под грозное: "Не ссы в компот!" – и заглох.

Через десять минут пиджак, ботинки и брюки новых хомо сидячиенс были экспроприированы в пользу урок. Салагам милостиво разрешили бросить свои матрацы и тряхомудии около параши, где их жизнь осложнялась тем, чем другие опрастывались. И непрописанных, то есть впервые приобщавшихся к СИЗО-френии, стало уже семеро. К вечеру по ушам старожилов радостно чесанула брехня: "После шамовки – мульки!"

Сначала каждый первоход отвечал бугру, подследственному директору шахты с кликухой Седой, который уже около года парился в красном углу на верхней шконке, на вопрос: "Какой дорогой шел?" И следовало "рисовать картинки, франзать" о себе и той несправедливости, из-за которой пришлось "играть на рояле" (сдавать отпечатки пальцев).

– Так за что упаковали? Говори правду, только правду и ничего, если правда не соответствует действительности!

– Не за что!

– Разумеется. Это анархисты говорят, что каждый баран висит за свою ногу: у каждого человека своя вина, – в нашей хате все без вины. Се ля ви. Или се ля вас! Жизнь, как зебра.

– Полоска светлая, полоска черная?

– Если бы... Или укусит, или лягнет! А в нашем положении, вообще... Жизнь, как подстреленная птица: подняться хочет, но не может.

– Да... Дураком был.

– Почему – был?.. Вот скажи: сколько в тебе кг?

– Восемьдесят четыре.

– А сколько "к" и сколько "г"? То-то…

Что было отвечать?.. Однако, свое "не за что" Ганусевич все-таки развел, рассказал, как было. Даже статью УК, по которой было "возбýждено" дело, припомнил: "Нарушение правил без-опасного движения и эксплуатации транспорта лицами, управлявшими транспортными средствами, повлекшее смерть потерпевшего или нанесение ему тяжкого телесного повреждения". Был бы человек, статья будет. По этой чалился червонец с лишением корочек управления до пятирика.

После собеседования – "ништяк запудрил ноздри!" – бугор направлял к одному из авторитетов, "прошляков", для "базара по фене". Правильно – "по офене": офени-коробейники всегда пользовались богатым жаргоном, многие слова перешли в воровской запас. Ганусевичу было за сорок, поэтому мулек-испытаний избежал: "Главное не возраст, а умение им пользоваться. По раскладу шнурки только давят ливер (наблюдают)!"

И он, получив новое место на верхней шконке недалеко от бугра, с изумлением наблюдал. Блатной, морда протокольная, командовал новому рябчику: "Садись... себе на колени!" – и задавал вопрос, показывая на круглосуточно палящую "в темнице" лампочку (вот откуда "Таганка, все ночи полные огня…"):

– То що?

– Лямпочка.

– Нет, солнце! – и в наказание за неправильный ответ бил большой стальной ложкой в лоб.

– А то що? – показывал на зарешеченное окно.

– Решка! – вспоминал молодой и получал одобрительный кивок.

– А то?

– Ковбаса.

– Нет, бацилла! – и следовал удар в то же, уже начинавшее обозначаться место на бестолковке.

Так и шло: тюрьма – кичман или мама родная, кровать – шконка, нары – шурша, жалюзи – баян, радио – соловей, сало – балабас, колбаса – бацилла, пистолет – дура, ствол, волына или шпалер, пуля – маслина, сердце – орел, чемодан – угол, золото – рыжье, луна – балда, солнце – балдоха, пиджак – лепеха или клифт, носовой платок – марочка, передача – дачка или бердана, карты – стиры или библия, глаза – полтинники или моргалы, нож и заточка – перо или мочегон, бритва – мойка, веревка – змея, передовик – дурдизель, карцер и ШИЗО – сыроежка, охранник и конвойный – вертухай, нога – копыто, медик – лепило, губы – ебалы, часы – бока, деньги – башли, бабки, рваные или хрусты, обыск – шмон, игры доброй неволи – мульки, врать – чесать по ушам, задница – гудок или туз, поиметь в нее – сыграть в очко.

И дальше, и еще, и еще: кликуха, ксивуха, мастырка, кормушка, подогрев, Прасковью Федоровну (парашу) кормить, вафли брать, фаловать, петух или гребень, кенты, кранты, панты, менты или мусора.

Что означают наколки – и само изобразие, и словарня? Многие не знали, как "память давняя легла зеленой тушью на плечо": БОГ – был осужден государством; ВЕК – всему есть конец; СЛОН – смерть легавым от ножа; КЛОТ – клянусь любить одну тебя; ПОСТ – прости, отец, судьба такая; КРЕСТ – как разлюбить, если сердце тоскует?

Зря не били: то в лоб, то по лбу. Ко второму туру несчастный переходил с изрядно налитой переливающейся шишкой. Другой пройдысвит не меньшей ложкой формировал вторую гулю: в случае неверного ответа бил уже в другое симметричное место кочана. У этого чистая лингвистика смыкалась с еще большим издевательством. Риторические вопросы чередовались с заданиями на идиотскую смекалку.

– У твоей мамы, кроме тебя, выкидыши были?..

– Скажи – куда.

– Куда, – и получал в лобешник вместе с тем ответом, который "приличествовал":

– В дупу чистить провода!..

– Сыграй на балалайке! – и подавался веник. Тут надо было не имитировать нечто исполнительское, а ответить:

– Настрой струны!..

– Сыграй на гармошке! – и показывали на батарею отопления. – Та що ты мычишь? Телись, – и ложкой в рог, – телись, разембай!

Оказывается, надо потребовать:

– Раздвинь меха!..

– Аля-улю, скажи – откуда?

– Да, откуда? – и ложкой по тыкве получал вслед за коротким торжествующим:

– Из-под муда!..

– Пришел на свадьбу. Что будешь пить: водку, вино, пиво?

Что бы ни выбирал, наливали огромную чеплашку воды, заставляли выпить. Отвечать надо было:

– Буду пить то же, что и ты!..

– Так, интеллихгэнт, почему декабристов повесили, а Пушкина ниц? Та цыть вы, гамшара! Ну?

– Может, на больничку закосил? – пытался офенить новичок.

– Молоток, с понятием! Ага, ксиву подогнал, що яйцы чегось посынилы!

Из вопросов-ответов были и совсем детские: почему менты ищут вора? – потому что не знают, где он; легавый, когда в тебя целится, закрывает один глаз, почему? – потому что, если закроет оба, никого не увидит; почему у лысых волосы не растут? – соскальзывают; почему головы орла на российском гербе (сохранился под потолком "хаты" еще с екатерининских времен постройки) смотрят в разные стороны? – ищут третьего!..

Наконец мулькагонов с красно-синими лобовыми украшениями строили в проходе спинами к шурше, на верху которой сидели с подготовленным инвентарем волокущие в этом деле подручные. Заводила выдавал вводную:

– Так, все призваны в армию. Обмундирование дали, сапоги дали, шинели одели. Что еще надо надеть?

– Шапки! – догадывались новобранцы.

– Слушай мою команду. Шапки на солдат... надеть! – и на их головы опрокидывались, надевались ведра с водой.

К слову, лужа воды вытиралась так. Усаживали перед нею лажанутого с расставленными ногами, давали ему в обе руки по заточке, мол, бей ими по воде, а мы сумеем все вытереть. Лох бил, старался, а его брали за ноги и провозили задом по луже, вот – вытерли!

Еще одна мулька. В алюминиевые кружки насыпáли обрывки бумаги. Показывали, как надо дуть внутрь, чтобы бумажки вылетели: мол, сколько внутри осталось, столько лет падлы позорные сроку припаяют. Так что дуть надо, как для "сэбэ"! Потом командовали закрыть глаза, в кружки добавляли зубной порошок, всовывали их в руки каждому. "Приготовиться! На счет "три" разом дунуть и открыть глаза. Раз, два, два с половиной, три!" Дули от души порошок себе в рот, в глаза, за шиворот. Того, кто дунул аж со свистом, лупили, каждый по затрещине – закон хазы, не за падло насвистывать братве срокá: "Дни пересчитывать нечего, дверь на железном замке. Лампочка эта с утра и до вечера делает дырку в башке…"

Дальше, больше. Выясняли, кто умеет плавать, хорошо нырять. "Все? Проверим. Забирайтесь наверх, вот, сбрасывайте на пол матрасы, подушки, хорош. Та-ак, завяжем глаза. Нырять по команде, и будет все шангó. Приготовиться! Старт!" Кто не въехал, бросался нырком вниз, а большинство матрацев с пола уже убрали!

Еще долго гоняли их жиганы по светлице в подлоумной эстафете с передачей из губ в губы горящего "Мухомор-канала", прыгая на одной руке и одной ноге с разными верояциями. Заставляли для куража и метража мерить камеру спичками, передвигая их носом. Подстраивали еще не одну мульку с завязыванием глаз и битьем бошками в стену. За любое не к месту сказанное слово (например, "очко") били по сусалам, кому не лень, да предупреждали, грозили, что если еще раз напросится, то могут запросто это "очко порвать"! Иногда битье заменяли фантом: сплясать, рассказать, спеть. Помнятся такие "перлы":

Из тюремного окошка Очень трудно жить, ребята,

Хрен повесил голову. За решетками без мата.

Принеси, задолба, дачку, Вот и мы не обошлись –

Помираю с голоду! В рот ментура задолбись!

Двое, позже обозванные Моча-на-повороте и Хулио Наглесиос, соло и дуэтом пели песни. Рефрен одного камерного произведения был: "Ах, как я бабам нравился, какие песни пел! Откинулся, отпарился, украл, напился, сел!" Второго: "Признаю твой упрек: я не сын трудового народа, не святой, не пророк и на свете живу задарма. Для меня здесь, браток, за колючим забором, свобода. Для тебя здесь, браток, за колючим забором, тюрьма... Что поделать, браток, для меня и тюрьма, как свобода. Что поделать, браток, для тебя и свобода тюрьма". " Припев третьего: "Пусть суд идет, пусть собраны улики, не зарекаясь от сумы и от тюрьмы, я говорю вам, пацаны: "Все чики-чики". "Все чики-чики", – говорю вам, пацаны!" И еще разные, типа: "Ац-тоц, первертоц"... Читали есенинское:

Ветер дует с юга, Ты мне не родная,

И луна взошла. Не родная, нет.

Что же ты, билдюга, Мне теперь другая

Нынче не пришла? Делает минет.

Не пришла ты ночью, И теперь другая

Не явилась днем. Мне долбать дает –

Думаешь, мы дрочим? Кто из вас роднее:

Нет! Других дерем! Хрен вас разберет!

Серовый, учитель физики, озвучил и другую классику: "Не дождаться мне, видно, свободы. Ведь тюремные дни, будто годы"… "На всех стихиях человек тиран, предатель или узник"…

– Семь верст до пёзд и все говном, – последовало "ремюзе" какого-то homo alalus из нижней шурши. – Закрой поддувало, это здесь... не прохонже...

– Как серпом по Фаберже! – ответил с досадой декламатор.

– Не шурши, поэтяра: по чем по чем, а по дерьму эта чифирная козья нóздря специалисты, – успокоил бугор, – ума, как у Змея Горыныча…

– Как это?

– Один на троих. Это не лирики. И не физики.

В ответ снова пошла рифма:

В тюрьме лафа сатирикам:

Настигли времена,

Что физикам и лирикам

Теперь одна цена!

– То-то. Тем более, сатирически прав Александр Сергеевич. Все мы узники – этой шурши, кабинета или кабины, квартиры, страны, а то и земного шара. Предатели? Соловей-разбойник с братвой-блатвой всегда вставал грудью против идолищ поганых на окраинах, украинах. Не то, что руководящие. Не в честном бою, так подлянкой: гетман Мазепа предал россов шведам, капитан Майборода полковника Пестеля – царю Николаю, батько Махно – нашим и вашим, атаман Бандера – немцам. Один Богдан был верный, да и то потому, что Хмельницкий!

Хулио Наглесиос тут же – в тему:

В процессе развлечений стуком по батарее предупредили, мол, гонят "коня", а потом на палочках-ниточках к баяну подтянули маляву, в которой сообщили, что один из вновь прибывших – квочка, стукачок. Этому мутному фраерку дополнительно пообещали "глаз на дупу натянуть и моргать заставить" и принудили пройти еще пару мулек. По принципу – и "заяц, если его бить, может спички зажигать!" Или – от каждого по способностям, каждому по балде. Коридорные вертухаи знали почти все, что делалось в камере, но, видать, блюдя бубновый интерес режимного начальства, не вмешивались.

Такими homo sapiens ferus стали homo delinguente по эту сторону колючей проволоки, будто в молотиловке достоинств и другого человеческого добра. "Уму не растяжимо" какими "смешными" были эти незабудки-непонятки тупых для тупых. Как кто-то брякнул, отсутствие свободы компенсировалось отсутствием порядочности. Прав был Марк Твен, говоря, что Бог создал человека в последний день творения, когда уже порядочно устал...

Наконец бугорская шестерка, прекращая дефлорацию прав человека, умиротворенно сказал прописавшимся: "Майже досить, теперь и вам на крытке люди братья", – и объявил отбой.

Но вокруг Паровозыча еще долго тихо базарили. Седой, лежа в позе Христа с "Тайной вечери", серьезно и пространно растолмачивал:

– Не думай, что "в приступе дурной правды". На протокол ничего не возьму. Только для базара... Чего ты хотел, если жизнь хозяйственника у нас построена не по нормам права, а по блатным понятиям. Слушай пахана-руководителя района или области, плати нужным людям дань, живи и давай жить другим, согласно морали: рожденный брать, не брать не может. Вокруг одни классные вратари – берут все! Но – хочешь жить, умей делиться. Будешь покладистым – тебя в обиду, на растерзание не отдадут. Будешь умничать, принципиальность да самостоятельность проявлять – пеняй на себя...

– И не булькай, сколько у государства ни бери, все равно своего не вернешь, – встрял Трюмяга, грузовой помощник капитана дальнего плавания. – Но чти уголовный кодекс: незнание не освобождает от ответственности, а знание – иногда освобождает!

– Э, чем выше сидишь, тем больше дают. Чем больше дают, тем дольше сидишь.

– "У государства воровать нам благодать, не перестроишь, век свободы не видать!" – пропел какой-то шуршавый.

– Власть не безупречна, а бесперечна! Воруешь – с властью не воюй, воюешь с властью – не воруй! – вернул дискуссию в прежнее русло Серовый.

– Именно. И демократия здесь не при чем, – сердце всю жизнь бьется в клетке, и ничего. Думаете, есть диктатура, и есть демократия? Это просто разная игра: в ответственность одного человека перед всеми или всех перед одним человеком. Но игра. А система одна, и ты ее заложник. Потому что подловят на одном из нарушений, которые для пользы дела и с молчаливого одобрения бюрократии делал не год и не два, стукнут кулаком по кумачу: хватит разворовывать награбленное нами! – и ты уже на нарах. Так что, лучше синица в руках, чем срок в зад, при нашей самой сидячей, едреноть, работе.

– Самое смешное, что работу и локомотивной бригады некоторые считают "сидячей", – разлепил губы Паровозыч.

– А что, нет? Если в буквальном смысле?

"СИДЯЧАЯ"?

Телогрейками старыми Паровозные топки мы

До десятых потов Научились кормить

Обтирали гектары мы И приемами тонкими

Паровозных боков. Поезда тормозить…

Ганусевич усмехнулся. После семилетки вслед за друзьями он двинул в Омский железнодорожный техникум – благо, что от вступительных, как отличник, был освобожден. Но здесь учили только путейским и строительным профессиям. К концу второго курса понял, что их пути с локомотивом все больше расходятся. Разведенный с матерью отец звал Евгения в Белоруссию, в 50-ти километрах в Вильнюсе был техникум с паровозным отделением. И Женька решился на перевод.

Летом выписал бесплатный билет и отправился. Вышел ночью на станции Ошмяны, спросил у "красной фуражки": "Не знаете, далеко улица Советская?" На что получил изумленный ответ: "Яка вулыця? Да горада 17 киламетрав!" Взвалил на плечо фанерный сидор, обтянутый дерматином, и пошагал. На рассвете догнал и немного подвез селянин на телеге с невиданными раньше шинованными колесами.

Через три дня с отцом приехали в Литву. Вильнюс поразил не только послевоенными развалинами, но и архитектурой, обилием мелких торговых точек, латиницей вывесок, литовско-польским акцентом. В техникум Женьку приняли.

Перед началом учебного года он приехал уже со всем скарбом. Комендант общежития вдруг как-то особенно выкрикнул: "А ну, кто желает на дачу?!" Несколько "старожилов" озорно и быстро согласились, махнув рукой и Женьке: "Айда, братка, не так страшен лес…" Может, имелось в виду то, что в лесах еще кружили, уходя от "ястребков", "лесные братья"? Так автобус Ошмяны–Вильнюс, обыкновенную полуторку с натянутым на кузов брезентом, в пути много раз останавливали для проверки документов солдаты в синих фуражках.

Но как бы-то ни было, а через полчаса они ехали комфортабельным дизель-поездом "Харгит" в пригородный Павильнис. В двухэтажной даче внизу хозяйничала проворная старушка, пять жильцов расположились в просторной верхней комнате. В открытые окна плыл запах спелых яблок и хвои, и напрасно хозяйка увещевала успокоиться, – шум и гам стоял до первых петухов.

Так и повелось. Засыпáли под утро, обедали и, листая конспекты и книги, дизелем ехали на занятия во вторую смену в техникум, возвращались к ночи: один дежурный спешил прямо в дом готовить ужин, двое шли через сады, обнося яблони и груши, двое – по огородам, запасаясь овощами.

Однажды вечером пришел участковый. Старуха, прежде чем открыть ему, заглянула к ним: "Ага, попались?" Ганусевич взвился на изразцовую печь, ему подали сумку с натыренными яблоками, которые и были высыпаны в глубокую нишу между стеной и печью. А милиционер, оказывается, просто пришел проверить паспорта и прописку! На следующий день Женька снова взобрался на печь, привязал к дужке перочинного ножа леску и, кидая нож вниз и накалывая яблоки, благополучно их оттуда выудил. С наступлением холодов перебрались в городское общежитие.

Технические науки давались легко, с отличными, изредка хорошими, оценками. Куратор группы, умная, добрая и красивая инженер-капитан Елена Васильевна Белоножко читала курс водоснабжения и теплотехники. Инженер-майор Феодосий Семенович Пискун, мужественный и приятно пахнущий табаком, давал устройство и работу паровоза, регулярно водил на горячие машины в депо. Зав учебной частью инженер-майор Е. Н. Ромас, сутулясь и пряча взгляд, преподавал общий курс и правила эксплуатации железных дорог. С мастером производственного обучения инженером-лейтенантом Я. А. Марковичем, добродушным грубияном, который выражался, "грубо говоря, повторять не решаюсь, а, мягко говоря, нет слов" (кроме самого безобидного – "дупа малевана"), грызли на станках металлы.

В последний год появился инженер-майор М. Д. Жуковский, с хитрой улыбочкой на лице, не обезображенном интеллектом, но куда-то исчез Ф. С. Пискун. Шепотом говорили, что не без вмешательства Конторы Глубокого Бурения. То ли за нежелание повторять вслед за учебниками многие идеологические глупости, например, что первый в мире паровоз построили в 1834 году отец и сын Черепановы. Отечественный – да, но не первый в мире. Первый паровоз изобрел и построил английский инженер Ричард Тревитик еще в 1803 году. То ли "в связях, не порочащих его, замечен не был!" Сеял разумное, вечное? Возможно. Jedem das seine: он сеял, они сажали. Если забирали даже таких, то в стране все было в ажуре.

Хуже было дело с литовским. Писал в какие-то инстанции, чтобы освободили от занятий этим языком, но не разрешили, и Ганусевич со страхом ждал первого для себя урока, который все заменялся другими из-за отсутствия преподавателя. Наконец он появился, точнее, она – девушка по имени Алдона, которая хотя еще была студенткой университета, но, по словам балагуров, как любая пипетка, желала стать клизмой.

Итак, представили группе Алдону, она поздоровалась, провела на литовском языке перекличку, однако большинство отвечали ей по-русски "я" или "здесь", а не "aš". Потом предложила рассказать, как ученички провели лето. Никто не хотел, потом вызвался хулиганистый Олег Садыков, но с условием, что будет говорить по-русски, а не по-литовски, как было задумано планом урока.

Рассказывал: хотел попасть в филармонию пока не понял, что торжественная уратория не для него, а для хора с оркестром; в летное училище не взяли из-за плоскопопия; гулял с двортерьером; играл в настольный пенис; смотрел спектакли "Бахчисарайский водопровод", "Халявщину", "Тыканную даму", "Гамлет – принц датый", "Беременские музыканты", "Горе без ума". Сорил крылатыми словами: "Служить бы рад, прислуживаться тоже", "Я вас любил так нежно, безодеждно", "Я вас любил, чего ж я болен?"; виновница недуга одна блядьнинка, помогла кустотерапия и перепихнин...

Слушатели сначала потихоньку, а потом все громче хохотали, а Алдона поощрительно и серьезно кивала, явно не понимая языковых выкрутасов. Потом предложила спеть литовскую песню. Все согласились, она запела, некоторые вначале подтягивали, а потом перестали. Всю вторую половину урока Алдона пела, в упоении закатывая глаза, а они – хорошо ты поешь да мне плясать неохота! – занимались кто, чем хотел, вплоть до прогулок в коридор и обратно. Понятно, какие знания Женька приобрел к концу третьего курса, когда полагался заключительный экзамен по литовскому.

На экзамене никого посторонних не было. Вся группа сидела здесь же за последними столами. Кто-то написал Ганусевичу литовский текст первого вопроса билета в русской транскрипции с приложением перевода, кто-то по второму вопросу провел на бумажке грамматический разбор предложения. Ему оставалось только прочитать и переписать это на доске. Когда Алдона объявила, что ставит оценку 4, все возмутились: мол, у него все пятерки, а вы... Пришлось с изумлением и Ганусевичу защищать ее мнение от такого сверхнахальства, ведь кто лучше его самого знал, что не знает и на двойку!

Напротив техникумовского стояло шикарное общежитие университета. Там по средам были танцы, на которых, приняв для храбрости по "шимта" граммов мятного ликера, третьекурсники учили друг друга элементарным вальсу, танго, фокстроту и краковяку (краковяка – добрый танец, кто не умеет, тот засранец). А по субботам уже на вечерах в техникуме выбрыкивались с девушками из групп движенцев. Дважды в неделю в платном кружке бальных танцев разводили руками и прыгали в падепатинере, падеграсе, падеспане, падекатре. Многие бегали на платные танцы в лучшие залы города, Ганусевич даже танцевал на паркетном полу в Белом зале Дворца работников искусств.

Зато аккуратно три раза в неделю ходили с Димкой Некрасовым на дружеские кровоизлияния в секцию бокса общества "Жальгирис". Тренировал их бывший наставник великого Альгирдаса Шоцикаса маленький, юморной и настойчивый дядька Шнейдман. В память о многих спаррингах и боях осталась искривленная носовая перегородка, боль в выбитом суставе большого пальца левой руки и гордость за звание чемпиона общества в легком весе среди юношей. Дмитрий был чуть поискуснее и сильнее, и быть бы первым ему, но Ганусевичу удалось перед решающей встречей согнать вес ниже 60 кг, а другу пришлось выступать в другой весовой категории, где соперником был чемпион Европы.

На четвертом курсе они три дня в неделю проводили на паровозоремонтном заводе. Смотрели, как ремонтируют паровозы. Сами почти ничего не делали, не очень хотели, а заставлять никто не заставлял. В погожие дни вообще уходили на холм, возвышающийся над территорией завода, и, выставив наблюдателя, на обратном склоне загорали. Издалека заметив приближающихся к проходной Жуковского или Марковича, легко опережали их, умудряясь попасть на рабочие места через забор.

Отчитавшись за ремонтное безделье и зимнюю сессию, приступили к практике поездной. Вот когда впервые узнали, что топит, удерживая давление пара в котле, и питает его водой не кочегар, а помощник машиниста. Что самые немудрящие навыки и умения требуют длительного закрепления вплоть до автоматизма. Что еще многого-многого они не знают и не умеют.

Тем не менее, положительные заключения и отчеты были написаны, вовремя представлены, и они приступили к зачетному проектированию условного паровозного депо. Конечно, туфта туфтой, цифры безбожно подгонялись, но главное – что откуда берется и как друг от друга зависит – они уразумели.

Пришел приказ министра с цифрами распределения выпускников, большинство из которых получили работу помощников машинистов паровозов. Направление на Южно-Донецкую дорогу досталось Ганусевичу и еще четверым. После экзаменов ему была определена квалификация техника-механика паровозного хозяйства с вручением диплома, а приказом начальника дороги присвоено звание техника-лейтенанта тяги.

Отпуск "вышивал" у отца в Ошмянах в обществе длиннокосой соседки Гали и ее подруги, пышной хозяйки "майонтка" Виры Масловской: Дзе ж ты, серовокая,

Близкая, далекая,

Светлая, падобная вясне?

Можа, в гэты вечар

Ты чакаешь встрэчы

И так сама марышь аба мне?..

Кадровики Управления дороги направили в паровозное депо Иловайск. Знойным августовским днем двинулись по юзовско-сталинско-донецкому чернозему вдоль порядка беленьких, спрятанных в зелени хат. У калиток сидели грузные женщины украинской породы – полна пазуха цицёк – и продавали абрикосы. Володька Юсупов, который сначала даже о горилке думал, что это маленькая обезьянка, спросил, как абрикосы растут. Женька объяснил: "А на таких кустиках, как помидоры!" Тот доверчиво кивнул, и они пошли дальше. Нагибаясь под вылезающими из палисадников ветками плодов, которые растут, "как помидоры"! Не в силах больше сдерживаться, Женька толкнул Юсупова, показал вверх. И все расхохотались.

Впервые в глаза увидел он и цельнотянутые от американцев паровозы серий "ФД" и "ИС". Конечно, это не сорокаметровые исполины Big Boy Union pacific, но самые мощные в Европе точно. Чтобы научиться их топить, как полагается помощнику машиниста, пришлось несколько месяцев работать поездным кочегаром.

Первый паровоз ФД20–1152. Впервые доставая шестнадцатилитровый мазутный бидон, который стоял на стокерной машине, оскользнулся на подножке и все вылил на себя, красивого в новенькой спецовке "осторожно, специалист!".

Первая поездка – на "золотой юг", 112 километров до Марцево, неимоверно трудных, но хорошо оплачиваемых. Потом были полегче: на Ясиноватую, на Енакиево через Криничную, через Горловку на Дебальцево и Никитовку.

Первые перлы донбасского говора. Грозный руководитель – "начальник дэпа – куда пошлют, туда и телепа"... Вызывальщики вызывали "у поезд", стрелочницы кричали – "тю, не на ту путю!"...

А стихи о Донецком крае:

Хватило б только голосу

сказать о близкой дали,

где терриконов конусы

в степи волнистой встали.

Подобен каждый маяку

бежит с холма – отлого –

дорога на Макеевку,

на Горловку дорога.

И вся встает Донетчина,

как на волнах, пред нами,

расцвечена, размечена

различными дымками... Н. Ушаков

Или:

Вновь перестук колес... На стыках перебои...

Уж мост через Донец давным-давно затих...

Я у дверей стою... И дышит даль сосною,

И ветер мне поет о вешних днях моих...

Рубежная... потом Володино... Кабанье...

Ну вот и Сватово, и поезд крикнул: "Стой".

Сходили на базар и побывали в бане, –

Я стал писать стихи в тот вечер золотой... В. Сосюра.

Потом пришел приказ МПС о введении должности техника по эксплуатации. Вызвали из общежития пятерых недавно дипломированных:

– Кто из вас желает поработать на руководящей должности? Оклад? Шестьсот девяносто рублей.

Шестьсот рваных, а они кочегарами в аванец столько да тонну чистых в получку. И с перспективой стать машинистами.

– Мы подумаем...

Вышли, бросили жребий, выпало Женьке Ганусевичу. Так пришлось работать три месяца техником, пока не нашел замену. Наконец-то перевели помощником машиниста.

Однажды вечером в холодное лето пятьдесят третьего вызвали в поездку. Паровоз принимали на станционных путях в Иловайске по "кольцу". Женька бегал по кучам шлака вокруг машины с ручным прессом, вздымая его к верхним фитингам парораспределения. И вдруг, что такое? Сильнейшая боль под ложечкой не дает ему не только винт нагнетательный провернуть, но и сам пресс поднять. Переждал, нет, не проходит. Машинист покрутил домом советов, иди, говорит, к врачу что ли, и сам к телефону, чтобы у дежурного по депо замену просить.

Пришел Евгений в поликлинику, еле дежурного врача добудился. Тот стукал-стукал, опрашивал-опрашивал, щупал-щупал, даже стетоскопом потыкал. Ничего, говорит, не устанавливаю.

– Так болит же, невозможно ничего делать, не то, что в поездку. Может, справку какую об освобождении? Я ж прям с паровоза... как работать?

– Помощник машиниста? Не кочегар? Освобождение? У вас же сидячая работа!

Нет, это был даже не врач-стуколог, а дуролог, абсурдолог, гинекулист, которому все по уху! Он еще выписывал направления на анализы типа мочи из пальца, лекарства типа угольного порошка (его у каждого паровозника и так по тридцать тонн на тендере!), когда Женька понял, что диагноз вырисовывается – ОБЗ – один Бог знает! Но не бить же коленночашечные поклоны, плюнул и потащился в общежитие – "авось, само пройдет". Кое-как разделся, помылся. Утром разбудила дежурная по этажу: "Вызывают к начальнику на десять".

Василий Иосифович Даньковский, начальник паровозного депо Иловайск, то серьезно разглагольствовал об этимологии слова: начинальник от слова "начинать", – то небезосновательно пошучивал: "Если хочешь начальником стать, пораскинь ты мозгами: хлеб сухой не придется жевать, а жевать со слезами!". Когда явился Ганусевич, поискал бумажку с рапортом дежурного по депо и нарядчицы о срыве с графика грузового ускоренного. Попалось объяснение проводницы: "Легла спать, приснился фантастический сон, что мы с Вами гуляем по Луне. Так хорошо, так, что проспала явку. Мы день и ночь думаем только о Вас, какой Вы хороший и справедливый..." Рассмеялся.

– Ты, что же, мой друг, допустил неявку на свой прикрепленный паровоз?

– Как неявку? Я уже почти всю машину погризовал...

– Ну...

Ну, рассказал все, как было, когда, как и в каком месте прихватило, и что сегодня еще болит, но не так, чтобы очень...

– Но и не очень, чтобы так? К следующей поездке готов?

– Как штык!

– Дать бы тебе выговор с занесением в нижнюю часть приказа! Хорошо, напиши объяснение, распоряжусь, чтобы допустили к работе. Но если в другой раз вот так без больничного...

– Думаю, что больше не повторится. Обещаю... Спасибо! – и выскочил из кабинета.

Евгений шел и думал с благодарностью на всю оставшуюся жизнь, что вот человек понимает суть и его работы, и его боли, а то – "сидячая" работа!

СИДЯЧАЯ, ТАК СИДЯЧАЯ

От счастья до беды лишь шаг один –

Кому судьба нальет какую чашу,

Но тот не знает жизни господин,

Кто не знаком был с госпожой Парашей… А. Большеохтинский

Настоящая сидячая работа была здесь, в камере четыре-шесть. Обитатели в свободное от приема пищи, прогулок и шмонов время трудились не хуже, чем на фабрике сувениров.

Кроме шашек, шахмат, из хлебных мякишей лепились башмачки, боксерские перчатки, футбольные мячи, яйца, машинки, лошадки, собачки, кошечки, человечки. Из распущенных ниток носков плелись взамен отобранных разноцветные шнурки для обуви. Из кусков тонкой ткани изготавливались искусные марочки с кружевами, мережкой, бахромой, рисованными и накладными картинками. Из обувных супинаторов натачивали такие перья-заточки, что ими можно было запросто лишить жизни-жистянки. И все это надо было заныкать, чтобы не лишиться при шмоне. И, сохранив, донести или передать на волю.

Ганусевича допустили в артель, состоятельные члены которой ели за столом. Кроме Седого, бугра, здесь шамали: Трюмяга; Серовый; Фартогон, лепила-стоматолог, переплавлявший колымский песочек (было б рыжье, а желающих его оприходовать всегда хватало); Целкаш, председатель совета спортобщества "Звездочка"; Селиван, блюзджинсовый фарцовщик (обеспеченная старость может быть только у тех, кто ее сам обеспечил!); Везун, шофер горисполкома (сколько лет, сколько зим деловых до сук возил!) и Кукарача, усатый (Седой говорил – уссатый!) бармен из "Огней Донбасса".

Кстати, в камере действовал "сухой закон", и настоящих уссатых выживали со смертным боем восвояси.

"Непосредственные", как формулировал Чехов, хавали в шурше и приглашались за стол лишь в исключительных случаях получения дачки с воли. А берданы попадали в камеру лишь одна из десяти: то перевес, то недозволенные вложения, то вообще у ментов какая-нибудь нога или нижние полушария чего-то хотели или нет.

У артельщиков был общак продуктов, составленный из со держимого этих редких бердан и разрешенных дважды в месяц отоварок в тюремном ларьке. Из него дежурный по столу перед едой экономно и справедливо нарезал всем пайки. В нее входили кружки колбасы, кусочки масла, сала, сыра, сахара, яблок, печенья, других деликатесов, которые существенно дополняли шамовку, подгоняемую через кормушку.

– Приятного аппетита! – желал вежливый Фартогон.

– Аппетит приходит во время етьбы! – будто парировал Целкаш.

– Сплюньте, больной. Когда я ем, то глух и нем!

– А я... а я, когда пью, вообще дурной!

– Аткинусь, накрою паляну. По утрянке замастырю баланду с хрюкадэльками, пусть праникнутся туремным вкусом, – мечтал Кукарача.

– После вкусного обеда вытри руки об соседа, – заключал Везун.

– Живут же люди, один я, как хрен на блюде, – подходил из быдлятника какой-нибудь скороед с набитым ртом: видно, били его здесь регулярно!

– Ты, чабрец! А ну нарцись отсюда, пока не тюльпанý, что обсиренишься! – шугал его завязавший с матом Фартогон. –Народ и партия едины... только разное едим мы!

– Серово, – вступал Серовый, – все больше народа в стране делают все больше народа в стране, только мы не участвуем! Фортуна повернулась задом...

– Ничего, пристроимся! – хохотали в шурше.

Тюрьма была царской постройки. В концах длинных коридоров еще сохранились места, где устанавливались часовые механизмы с вращающимися бумажными лентами, в которых надзиратели во время обхода прокалывали отверстия. Для этого у жандармов на плетеных красных аксельбантах висели специальные иглы. Если задремал, не сделал хотя бы одного контрольного прокола, прощай теплая коридорная служба. Вот откуда пошло выражение "прокололся", а Ганусевич раньше думал, что от сделанной гаишником дырки в талоне предупреждений водителя.

Через день гоняли в прогулочные дворики. Они с высоты птичьего помета представлялись большими квадратами, затянутыми сетками в более мелкую "арифметику", через которую беспрепятственно порхали беленькие малявы – хорошо, но от подельника ли, от кумовского фраера ли, неизвестно.

В это время в хате заделывали шмон, но, как правило, надежно заныканные в щели заточки и мойки оставались служить братве и дальше. А вообще исчезнуть могло все, что не понравилось (или понравилось!) ментам, кроме клопов, которые вынуждали активно заниматься китайской гимнастикой "чешу". При возврате шманали и прогулявшихся. Ни один вывод из камеры не проходил без побоев, благо придраться умели даже к столбу, а не то, что к сизорю. Издевались, забавлялись. Если плохо, очень плохо, всегда есть кто-то, кому очень хорошо. Например, как-то вертухавенький объявил:

– Тут вам не здесь. На Пасху каждому перепадет по яйцу... – помолчал, ожидая кульминации ликования, и закончил... – моим сапогом!

Периодически однохатникам приносили тома накопанных следарями обвинений. Седой целыми днями корпел над своими, приговаривая: "Молодец крючок, только из того, что ты не знаешь, библиотека получилась бы!". Иногда дергали кумовья. На предложение сотрудничества:

– Воры убегают, мы догоняем, но движемся-то в одну сторону, а? – Ганусевич ответил:

– Мне в обратную сторону, не гоните порожняк. Не "Ищи-тащи", ни "Ищи-шепчи": ни клептоманией, ни стукоманией, ни прочей дрянью не болел, а чего нет, того… не отнимешь.

Начальник режима предложил переселиться паханом в камеру для малолетних, но Ганусевич и тут отказался, оправдываясь неумением руками водить: наслушался от Седого о житье-бытье на малолетке. Его там достали по самое некуда.

– Конечно, пахан сыт, чифирно пьян и нос в табаке из родительских дачек недорослям (скорее, передорослям), но и – сила есть, ума не надо – неуправляемые хлебогрызы такое отмачивают! "Быть не хотят малятами, урками стать хотят они". Законопатят двери матрасной ватой, откроют водопроводный кран, воды в хате по грудку, плавают гаврики, плещутся. На увещевания одна присказка: "Увянь! Ух, ты, ах, ты – чмо из шахты!" Или песня: Не грузи ты нас, начальник,

Стукачей здесь не сыскать,

На повинки и прощалки

Малолеткам наплевать!..

На допрос в Пропаснянскую мусарню Паровозыча возили трижды, и это были самые черные дни, и не только из-за черно-урючного конвоя. "А у нас есть закон и вагон, где цветные посменно стоят…" Само передвижение в набитом телами воронке и в мрачном вагонзаке-столыпине, понукание автоматами с угрозами и лающими собаками производили удручающее действие на душу, привыкшую к летящему навстречу горизонту.

– Встать. Руки назад. Вперед! Первый пошел… Второй пошел… Третий пошел…

– Первый принял… Второй принял… Присесть!

Особенно выбивало из равновесия путешествие в столыпине, когда в клетчатой полоске окна туалета мелькали настигающие друг друга шахтерские поселки, знакомые задворки станций, километровые столбы и пикеты обкатанных перегонов, по которым совсем недавно рассекал простор на ревущем ганнибале. И то надо было просить у хитрожелтого, чтобы вывел по нужде. Не очень-то хотели "позорные волкú, звенят ключами дубаки" вместо дремы открывать-закрывать купе и дежурить у вагонной параши.

Исключение, впрочем, составляли просьбы шмар, марьян, марух, телок, метелок, мокрощелок, сцыхрюток, звездадуль, перевозимых почему-то всегда в начале вагона. Наиболее отвязанные то и дело орали:

– Выводи! Потопаю, повиляю попою! – и, когда их, голосистых и голосисьтых, по одной водили мимо зарешеченных мужских купе, вовсю крутили сеансы.

Шалавы совали в решку вздыбленные вожделением верхние сферы, отклячивали нижние и, сдирая прожелтелые тряпкотажки, плющили о проволоку текучие мидии. Да где, никто ничего не успевал, разве, чем Бог послал, мазнуть в труханы. И – прошла любовь, завяли помидоры. Гнал зэкобыл с дойками легавый урюк дальше за дверь тамбура перед туалетом, и как там раскобыливалось, каждый в меру своей извращенности додумывал в одиночку. О, времена, о, нравы.

А вообще напряжение снималось по большей части Дунькой Кулаковой (шурше ля фам!). С легкой руки камерного Хренуара, который раньше, наверно, не только рассматривал Кама-сутру, но и дорисовывал ее, внутренние стороны бетонного ограждения параши украшали будто живыеписи роскошно раздетых женщин. Боже, какой резонанс самодостаточной страсти возбуждали эти пластические рифмы застенного творчества с разверстыми в атавистических зарослях нижними деталями костюма Евы, подчеркнутыми адской глубиной!

После посещения Прасковьи Федоровны тянуло на юмор и сатиру, юмор из сортира. Целкаш довольно басил:

– Эких девульв грешно вапыкаем, але ж баско, баско. Да, у женщины, с одной стороны, красота, а с другой…

– Копчик? – острил кто-то в ответ. – Э, не так страшен зад, как его малюют!

Трюмяга, входя, будто по-английски, здоровался:

– Хау вдую в ду..., – а позже резюмировал: "Наконец-то получил удовлетворение... с человеком, которого по-настоящему люблю!"

Серовый на подходе от смущения разглагольствовал:

– Не торопись... пись... пись... Но к сему прибегали, начиная с Диогена Синопского, многие великие мужи мира, прибежал и я. Сеньора Нахеро, вы так прекрасны в этом туалете! – а отбрасывая выходной брезент, уже музыкально булатно окуджавил: "Надежды маленький оргазмик под управлением Любви!"

Одни любители передернуть затвор восклицали: "Застебись, Шухериззада!" Другие грустно декламировали по поводу такого бабслея нечто вроде: "Прощай, зима. Галдят грачи. Привет, тюрьма. Опять дрочи!"

Селиван, напротив, велеречиво утверждал чеховское:

– Женщина есть лучезарная точка в уме человечества!

Седой двусмысленно развивал тему дальше:

– За колючкой все просекли, что здесь не дом терпимости – терпеть, и что женщин некрасивых не бывает, а некоторые, – что и мужчин – тоже!

И действительно, возле параши уютно ютились опущенные гребешки, активные и не очень заменители "ссаковыжималок", с которыми любители – гей, гей! – могли поиграть в известное очко или за любую щеку:

– Наша Петя любой соске сто очков вперед даст...

– И сто пéздесят – сзади!

Насиловали воображение, вешая на уши и такие правдивые мифакты: парился до суда здесь Петя Кантроп с таким запридухом, увеличенным шариками, что одна коридорная уродиада с накрашенными губалами чуть глазки не ломала через глазок, а другая, вафлистка, топчась у кормушки, даже не раз до запирания духа массировала дыхательные гланды.

– О чем мечтаешь? Седина в бороду, а бес торчком?

– Взять винища классного,

Рыжего и красного,

Чалить бабу белую,

В дупель пьянотелую,

Трахаться по-черному –

Соло и по-хорному! – формулировал Серовый.

После первой ходки к следаку, Ганусевича сунули в маленькую хатку на троих. По рассказам сиделых он знал, что здесь прослушка или кто-то из кумовских подсадок: "Тук, тук – я твой друг!" Знал, что человеку надо два года, чтобы научиться говорить, и пятьдесят, – чтобы держать язык за зубами. "Знаю, курица кудахчет на братву, дай Бог, вычислю я квочку и пришью!" Секретов от следовых у него не было, но, чувствуя, что все подозревали друг друга, он тоже сделал вид, что канает в несознанку, отрицаловку:

– Пусть других оленей разводят, роголетов лепят! – и провел здесь несколько дней, почти не разговаривая, если не считать игры в шахматы, которые слепили из хлеба. Потом Евгения дернули на вторую разводку, но возвратили уже в "родную" четыре-шесть.

Здесь жизнь была веселей. Застольная братва взамен только что отобранных при шмоне изготовила новые стиры. Многослойный из газет и хлебного клея картон нарезали на тридцать шесть листов. Из фольги болгарского "Ту–134" сделали трафареты всех четырех мастей, которые и нанесли на листы: черные – краской из жженой резины подошв и каблуков, красные – кровью. В "ограниченном пространстве, компенсируемом избытком времени", Ганусевич впервые от умных людей научился преферансу, сочинскому и ростовскому, которому здесь отдавали предпочтение: "Дама червонная, сданная, смотрит в тюремный глазок. Лампочка эта горит, окаянная, хоть бы мигнула разок…"

НЕЯВКА. САН-САНЫЧ

Значу ли я что-нибудь без дороги?

Без поездной день-и-нощной тревоги?

Без горизонтов, летящих по стали?

Без постижения близости дали?..

Да, а то обещание начальнику депо, "что больше не повторится", он не сдержал, к стыду своему или счастью, как посмотреть. Случилось это ближе к осени. Минимальный отдых у него после последней поездки уже вышел, но, что вызовут куда-то еще, кроме своего паровоза, он не ожидал. Хлопнули с Витькой Тарховым по стакану ерша "Бабоукладчик", и Женька отправился на второе свидание со стрелочницей Аллкой-светофор (всегда одетой в одежду сигнальных цветов: зеленый – можно; желтый – можно осторожно; красный – терпеть можно!). Первое было мимолетным, он только спросил ее:

– Девушка, как вас зовут?

– Смотря куда?

– В ресторан.

Девушка схватила его посередине между карманом и пахом с вызывающим вопросом:

– А что у тебя есть? – и ускорила шаг.

Догонять Евгений не стал…

А сегодня он уже спускался по лестнице общаги, когда вдруг дежурная от телефона:

– Ганусевич, в поезд, срочно!

– Моя ж "люська" в ремонте. Куда вызывают?

– На 1059!

– Не поеду, скажите, что ушел, в кино ушел! – и таки ушел.

Дежурная, женщина типа "не расстанусь с комсомолом, буду вечно с молодым!" – с досады доложила все, как было. Нарядчица заактировала неявку. Вызвали Колю Донченко из двадцать седьмой комнаты, он вмиг переоделся в "мазутки", собрал шарманку с харчами и побежал в наряд.

Евгений взял Аллочку под руку. Та сунула руку в карман его флотских клешей, но оказалось, что – мимо. Пораженная неожиданным ощущением, Аллка притворно вскрикнула.

– Куда это я? Почему-у-у?

– По кочану. Я же моряк... железнодорожного флота!

Не убирая руки, она хрипловато, но удивительно неритмично запела: "А-яй, в глазах туман, кружится голова..." – "С чарами не справишься, ты же будешь мой. Ой, как ты мне нравишься, ой-ë-ëй!.." – и повела. Над путями, забитыми поездами, по гулкому путепроводу все дальше в густую черноземную темноту.

– Ты меня прости, но не могла б ты не орать?

– Не хочешь орального? Анального? Только банального? – и снова запела: "Ой, цветет калина в поле у ручья. Парня мало – дога полюбила я!"

В общем, попал Женька в бывальцы. В чей-то яблоневый садочек, в который проникли, отодвинув доску реденькой городьбы. Смахнув с готового к употреблению белого тела еще более белые трусики, алкающее дитя природы и промывальщика паровозных котлов во все хлебательные перепонки убедила, что знает азбуку любви… от "А-а-а" до "Я-я-я" и обратно! Светлое чувство рождается в темноте, до рассвета дружили организмами.

Между прочим, позже, когда Женька после отпуска работал с машинистом Мамонтовым, тот, как-то поднявшись в будку, усмехнулся:

– Опять дежурная контрольного поста мать-одноночка Ксанка в декрете. Говорил: "Покупай передохранители своим кобелям". Говорит: "Покупаю, да они не носят, а ложиться надо, может, какой женится!" Вот получила проценты от чьего-то девятимесячного вклада в свой банк. Вместо нее молодая да ранняя – "бэ", "эль", "я", "дэ", "мягкий знак" – Аллка. Эта другое поет: "Не ходите, девки, замуж, а давайте просто так!" Спрашивает: "Мэханик, як вашого помичныка звуть?"!

Так ведь представлялся, называя имя, а не только по донбасской присказке: "Снимай штаны – будем знакомиться!" Шо в Донбассе есть, то в Донбассе есть: девки – хоть куда, парни – хоть кого!

А всех лучше Аллка –

Честная давалка:

Всех, кому давала,

Честно забывала!..

А в то ужасное утро, вернувшись в общагу, Женька узнал: нет больше Николая Донченко, машиниста Приволенко и кочегара Лотова. Только закрыли они регулятор, перевалившись в выемку перед Криничной без видимого по стеклу уровня воды, еще больше оголили потолок топки, и взорвался котел злополучного ФД20–1059. От бригады остались только части тел и одежды. Так, инвентарные карманные часы машиниста "Молния" нашли на кусте акации за 150 метров. Потом был приказ Министра с разбором нарушений, мероприятиями по их устранению и списком наказанных и привлеченных – как водится, всем сестрам по серьгам.

Но и для Ганусевича события раскручивались, как дерьмо в унитазе. Утром уже вызвали в поезд кочегаром: нарядчица сказала, что его за неявку сняли. Он отказался, мол, где приказ? Тогда после обеда вызвали в отдел кадров, и дали расписаться за два приказа. Первым он переводился за неявку на работу из помощников машиниста в поездные кочегары. Вторым – за неявку на работу из поездных кочегаров в кочегары парокотельной, на три месяца! Пришлось оттрубить два месяца на отоплении стационарных котлов. А еще на месяц его отпустил в отпуск, вошел в положение заместитель начальника депо Яков Витальевич Каменецкий.

Впрочем, и в Пропасной заместитель по эксплуатации Александр Александрович Сарычев, который рассекал от кочегара до машиниста паровоза, электровоза и тепловоза, поработал инженером, мастером по ремонту и преподавателем школы машинистов, тоже входил в нужды локомотивщиков, прекрасно разбирался в поездной обстановке и безопасности движения. Случись что у машиниста на линии, звонили Сан-Санычу в любое время дня и ночи, и он находил выход.

Сработала, к примеру, защита на тепловозе, который волочет на подъем тяжелый поезд, сброс нагрузки или вообще сдох тяговый генератор. И Сан-Саныч вызывает диспетчера и предлагает поменять тепловозы: этот – перецепить под встречный поезд, который с места стронуть, а там по спуску только успевай тормозить, ведь компрессоры-то на калеченой машине вполне работоспособны, а под его состав – здоровый тепловоз из-под встречного. Или подобную замену сделать от тяжеловесного поезда к порожняку, или вообще вернуть резервом. Но все это как бы по воле самого диспетчера в связи, например, с необходимостью постановки такого-то тепловоза в плановый ремонт, а не из-за неисправности. Ведь в последнем случае это уже будет учитываемый брак в работе, называемый "порча с требованием резерва".

А чтобы движенцам легче было принимать подобные предложения, Сан-Саныч с одобрения начальника депо проводил примерно раз в квартал совещания инспекторов по безопасности движения, к которым приурочивал премирование лучших машинистов. Лучшие покупали ящик водки, заказывали в отдельную комнату с зеркалами деповской столовой приличную закусь и приглашали две смены поездных диспетчеров. Через три дня мероприятие дублировали с другими двумя сменами. Несколько часов общения лучших людей служб тяги и движения, и безопасность движения на ближайшее время обеспечена.

Или. Вел машинист Николай Степанович Лында состав с разрядным грузом. По Первомайску добавляет обороты дизелю, а поезд все как-то тяжело идет. Наконец-таки взглянул на приборы, а магистральная стрелка тормозного манометра садится вниз. Ё-о-п-р-с-т, раззява, разрыв поезда?! Гребанул кран машиниста в экстренное торможение, сбросил контроллер, подал песок, останавливается, а сам в окно назад оглянулся – в середине состава уже куча мала, и белый дым поднимается. Схватил огнетушители, побежал туда.

Картина ужасная: на входных стрелках лежат полтора десятка вагонов, у одного занимаются гореть тюки сена, из других ящики высыпались, многие разбились, желтые толстые макаронины разбросаны. Это ж порох артиллерийский, порох! Стал тушить сено, потушил. А стрелкá военизированной охраны этих вагонов еле разыскали, забежал в панике черт те куда: он, оказывается, только в первую поездку поехал после реабилитации, которую проходил в клинике из-за шока, полученного во время другого крушения! Скоро место оцепили солдаты, их лампасоносец вникнул и облегченно доложил: "Ну, если б эта лапша рванула, от района одни головешки остались бы!"

После экспертиз определилась причина случившегося. При погрузке бетонных плит на заводе ЖБИ для крепления их, стоящих домиком внутри полувагона, применили не 8-ми, а 6-тимиллиметровую проволоку. В пути одна из плит, сорвав крепление и стенку, свалилась в аккурат на привод стрелки. Та перевелась, и следующий вагон попал в "ножницы": передняя тележка продолжала бежать по главному пути, а вторая отклонилась по боковому...

Перед оперативным совещанием у начальника дороги встал вопрос: правильно действовал машинист или есть его вина в столь взрывоопасных последствиях? Заключение поручили написать Сан-Санычу и машинисту-инструктору Покотилову. А что писать? Они с самого начала на ленте скоростемера углядели, что с момента разрыва состава до начала экстренного торможения поезд прошел более 300 метров. А следовало применить автотормоза немедленно! Напиши они о такой "внимательности" машиниста, загремел бы он "под панфары", хорошо, если только лишением прав обошлось бы.

Вызвал Сан-Саныч старшую расшифровщицу скоростемерных лент и приказал ей сделать шесть копий нужного участка ленты: именно во столько инстанций следовало представлять заключение. Та положила заготовку и оригинал на подсвеченное снизу электролампой стекло "дралоскопа" и простым карандашом стала линии, нанесенные писцом скоростемера, перерисовывать. А Сан-Саныч и подскажи под руку, мол, так карандаш держи, чтобы вот этот участочек падения давления воздуха в тормозной магистрали получился как бы ненароком покороче, ну чтобы невольная, вполне допустимая погрешность на толщину линии вышла. А с этой копии с такой же ошибочкой сделай еще копию, со второй – третью, и так далее.

В итоге взяли они с Покотиловым последнюю копию, на которой длина участка сниженного давления в тормозной магистрали была уже всего метров 70, и написали: машинист бдительно в соответствии с такими-то пунктами таких-то инструкций своевременно, то есть через четыре секунды после разрыва магистрали, применил экстренное торможение, что при такой-то скорости движения позволило остановиться с минимальными последствиями. Не забыли упомянуть и о героическом тушении груза. Короче, после совещания у начальника дороги бригаду было приказано премировать окладами, а машинисту Николаю Лынде вручить знак "Почетному железнодорожнику"!

А чему были благодарны все бригады, так это введенному Сан-Санычем именному графику работы в грузовом движении. До него работали они по вызову: отдохнул после предыдущей поездки, есть поезд – вызывают по телефону или посыльным, а если срочно, то доставляют машиной; нет поездов – гуляй дальше. Да как гулять, если в любую минуту могут вызвать? Только пассажирские бригады точно знали, когда им ехать: расписание движения у них менялось лишь раз в год.

Проанализировав графики исполненного движения грузовых, Сан-Саныч выделил ядро тех, которые практически не отменялись – таких оказалось около 80 % – и под их обслуживание разработал месячные графики явок на работу, в которых были предусмотрены и обязательные, не меньше четырех, выходные дни. Теперь каждый машинист лишь два месяца в год работал по вызову, а в остальные мог нормально спланировать всю частную жизнь, причем на свой день рождения всегда бывал выходным.

ПРИГОВОР. ХИМИЯ

Снимите шляпы, господа, там за стеною

Несет свой крест нелегкий зэк.

Он спит и видит, и живет одной мечтою –

Откинуться иль броситься в побег… А. Большеохтинский

Ганусевич знал, что и сегодня руководство депо пытается облегчить его участь, но, если бы не гибель товарища... С другой стороны, если бы не подвиг товарища, то насколько тяжелее могли быть последствия.

Суд состоялся через три месяца после несчастья. В зале было полно деповчан во главе с начальником депо Владимиром Павловичем Крайтеменко. Сан-Саныча не было, он пошел на повышение и уже работал начальником депо Хватово. Помощник Валерка стоял на том, что все по поезду было в порядке. Его только сняли на год в слесари по ремонту тепловозов, от уголовной ответственности освободили.

Машинист был признан виновным по статье, которая ему вменялась. Но приняли во внимание хорошую характеристику, что у него трое детей, что он социально не опасен, невыясненные обстоятельства перекрытия концевого крана в составе, трудность взятия с места поезда на подъеме. И "вырок" гласил: "Ганусевича Евгения Георгиевича... подвергнуть лишению свободы сроком на три года. В соответствии со ст. 1 Указа ПВС СССР от 12.06.1970 года назначенную меру наказания считать условной с обязательным привлечением к труду в местах, определяемых органами, ведающими исполнением приговора"...

"Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно"... – будто до сих пор он тридцать лет рабочего стажа байбаки бил и впредь так тунеядствовать собирается, что его надо обязательно привлекать к труду! Меру пресечения оставили прежней – содержание под стражей по месту отсидки, и привезли в ту же почти родную светлицу номер сорок шесть. Седой весело поздравил с малым сроком:

– Не, а то зачитали девяностолетнему приговор – двадцать пять лет! Он руку к сердцу: "Ну-у, спасибо за доверие!" А, все путем, если не считать...

– Ты сам свой высший суд!.. – коротко и серьезно откомментировал криминтатор Серовый.

Целкаш назидательно съязвил:

– Что за эгоцентризм проповедуешь? У нас самый человечный в мире суд! Не от какого-то там закона зависит, а от человека! От чиновного, партийного ль, судейского...

– Не надо думать, что закон против взяточников, мошенников, воров, убийц, хулиганов. Он против противников власти!

– Нет, правда всегда побеждает, ибо то, что побеждает всегда оказывается правдой!

– Раньше сядешь – раньше выйдешь, – заключил базар какой-то предсказамус из шерстяной шелупони.

Адвокат насобирал крючков на кассацию, но Ганусевич отказался: и мертвых не оживишь, и резона мало париться здесь еще несколько месяцев до суда высшей инстанции, если в лучшем случае будет лишь уменьшение срока на эти месяцы. А так, "на работу славную, на дела хорошие" выдергивают из этого клоповника, где, слава Богу, за долгие сто семнадцать суток ни чахотки, ни чесотки, ни брюшной заразы, ни душевной не завелось.

После утверждения приговора Ганусевич стал ждать этапа на "химию", а пока его каждый день конвоировали в местную промзону, увенчанную лозунгом "...пятилетку в три года" (к нему спереди хохмачи мелом приписали – "Отсидим..."). Здесь определили в слесарную мастерскую, где в числе других метизов делали хомутики для дюритовых шлангов по заказу тепловозостроительного завода. Бугор, вольный, но ШП (швой парень), дал Ганусевичу выполнить последовательно все операции, а, убедившись в том, что он с металлом и тем более с этим изделием на ты, поручил самую ответственную, но физически легкую сверловку отверстий под стяжные болты.

По рабочей зоне в домик раздумий типа "сортир" можно было по одному передвигаться без конвоя. Удавалось обзирать, как въезжают-выезжают через массивные зеленые ворота грузовики, где и какой работой заняты другие зэки. Была столярка, картонная мастерская, швейная, где шили рукавицы. И пороли. Жаждущие вольные – ждущих невольных. Мужелающие пастухи – пасомых хоченщин.

Евчонки менее фартовые красочными стоп-моделями белоколенно корячились на сортировке бабьелетних овощей. И здесь разодетые, едва одетые, с почти гамлетовскими заботами. Быть иль не быть? Вот в чем? Вопрос!

Иногда вульвострадальцы на расстоянии без слов убалтывали одних, чтобы они, низко сидя без рейтуз и комплексов, хохочуще распахнули тайную погибель между Сциллой и Харибдой в пронежности задних ног, и других, чтобы те, высоко стоя в тряпочках на босу грудь, не менее хочуще декольтнулись. А самая ничегошная и сексапыльная "Катюша Маслова" ухитрялась, извивчиво подняв юбочный занавес, предъявлять ухмыльно стиснутые пухлыми "стэгнамы" складки "готтентотского передника" и в задней растяжке.

Спасибо за колючей проволокой и на том! Если надзорная экскурвоводка не прогнала, значит, пощастыло: не в рисованные, – в живые лохмощелки стойкими моргалами попялиться. Или хотя моргновенно ухватить сверкание вольно жирующих ляжек или биение в одеждной неволе заколебательных половинок шехерезадниц. Чтобы стать промельком сладкого сна, спусковым механизмом недетских поллюций.

Кроме сеансов улетного ненаглядства, эти баебульки в законе ухитрялись подгонять слесарюгам в обмен на заточки свежие и онанизменные морковки или хотя бы картошку. Из проволоки и кирпичей работяги сварганили электроплитку, на ней готовили чифирь, пекли картохи, и замастыривали себе роскошь второго завтрака.

Вскоре в слесарку после суда попал и сосед по шконке, тоже будущий химик Серовый. Ганусевич обучил его простейшим операциям, но все-таки руки у того были, по словам бугра, "только под хлеб заточены", и план давался непросто. А Серовый только пошучивал:

– Э, перехуем мечом по оралам! Нет, работу я люблю: могу сидеть и смотреть на нее часами!

– Лентяй!

– Просто не дурдизель. И лентяй – просто человек, который не делает вид, что работает!

– У нас другой лозунг, означает…

– "Работать завтра лучше, чем вчера" – значит, что сегодня работать нет смысла! – и, отсмеявшись, вспомнил рифмованное:

Волю свою зажми в узду,

Работай – не охай, не ахай.

Выполнил план – посылай всех в п…!

Не выполнил – на х...!

– Как ты так... легко с этим? Сомневаюсь, что умному человеку, учителю...

– Э-э, не напрягайся, мы сейчас на извечном поле брани. Надо тебе ЛИКËББЕЗ – ликвидировать матерную безграмотность. Рассказывают, что один действительно великий умница – Василий Андреевич Жуковский, наставник царских детей, придворный поэт и друг Пушкина, не смущаясь употреблением этого слова, характеризовал его как повелительное наклонение просторечного "ховать"!

– А – мать, грубо говоря, перемать?

– Ну, это, по версии Максима Горького, и вовсе приветствие. Еще от матриархата. Приходил мужик с долгой охоты, глядел, а в пещере уже новый ребятенок бегал. Вот отец ему и рекомендовался, дескать, не чужой я, а... – твою мать!

– А само-то слово откуда?

– Произошло во время татарского ига от тюркского "эбле", что означало "жениться". Татарин, захватывая девушку, говорил, что "эбле" ее, то есть женится на ней. Но для русского простолюдина, у которого отбирали дочь или сестру, это значило одно: насилие. Отсюда стало бранным.

– И непечатным...

– Э, тут как сказать. Что до печати "непечатного", то в 1848 году была издана книга Р. Снегирева "Русские народные пословицы и притчи". И все сомневающиеся узнали, что "блядь до бляди, не племянник до дяди", что "вор не брат, а блядь не сестра" и многое другое. В 1867 году вышли из печати "Русские народные сказки", собранные Афанасьевым. В них слово "х…" было набрано 177 раз, "п…" – 55, "ë…" – 59 раз!..

Только начали привыкать к хорошему, как жизнь стала еще лучше. Засуматошились мусора, сгоношили из осужденных большой этап, набили в два столыпина, и – "на работу трудную, на дела хорошие", – наконец, отправили. На Харьковской пересылке сводили на помывку, где развращенные бездельем банные коблы с разрывающими формы формами – сиськи по пуду, работать не буду! – заказали к себе "хорошего мужика на день рождения", и достойнейшего спонсоры показа, этапные вертухаи выбрали, и, на зависть братве, к ментелкам благословили. На эксгибиционанизм? Или – чем, все же, черт не шутит, когда "хэппи пёзды тую"?

Через неделю выгрузили ночью на станции Басы и воронкáми перевезли на улицу Граничная, где стояли выкидыши деревянного зодчества в стиле баракко. Кое-как забылись на сетках железных коек, но бугры пробазлали подъем, и химики выскочили в утренний туман, из которого нарисовались, не стереть, новенькие, как юбилейные монеты, мусорки.

– Все ссущее в мире, – ежась у каких-то кустов, под журчание заикнулся рядом с Паровозычем Серовый.

– Они что, тоже большую химию строят? – локтем с другой стороны толкнул еще какой-то лысый ежик в тумане.

– Зэков они строят, зэков, – засмеялся Серовый. – Местный менталитет, где "совок", там и "мусор"!

Атласные, действительно, построили прибывших, представились командирами отрядов комендатуры ОВД, и та самая химия, продолжительность которой была определена приговорами, началась. Начальником комендатуры был майор ("Разве я майор? Фидель Кастро, вот – майор!"). А его начальника штаба заглаза аттестовали шнапс-капитаном.

Паровозыч и Серовый попали в один отряд. В отделе кадров СМУ Химстроя, куда их направили на следующее утро, предложили две специальности на выбор: каменщик и плотник-бетонщик. Ганусевичу однажды на ленинском субботнике в депо довелось выложить несколько рядов кирпичной кладки будущей стрелочной будки, поэтому он выбрал первую специальность, его земляку пришлось довольствоваться второй.

СМУ на расстоянии трех автобусных остановок от барачного ментелятника возводило в этом Сумопропащенске кирпичный завод. Два друга по несчастью Женя и Виля – Серовый оказался Власенко Вильямом Андреевичем – теперь нередко бывали рядом не только в бараке, но и по пути на работу, с работы, и на стройплощадке. Вильям был верен себе, донимая Евгения длинными монологами:

– Нет, нравится мне, конечно, железная дорога, но чего не умею, того не умею: водить локомотивы. И из родни только тесть по первой жене работал кочегаром паровоза, когда отбывал 58-ю статью на 501-ой секретной стройке самой северной магистрали Салехард – Игарка. Был в бригаде, которая провела первый поезд по рельсам, уложенным прямо на лед. Между прочим, за этот риск и был освобожден перед самой смертью дорогого Иосифа Виссарионовича. А другие транспортные штучки и мне выпало оседлывать, осваивать, приручать.

Мотоцикл – только однажды. Приятелю у проезжавших эшелонами на восток фронтовиков купили мотор-"освободитель" цвета хаки "Харлей Давидсон". Говорит: "Садись, езжай!" – "Так не умею". – "Езжай, потом научишься!" Сел в седло, сделал все, что надо. Мотоцикл поехал, но без меня, из-под которого он с торжествующим ревом вырвался...

Танк, это был Т–34, меня научили водить более основательно. Не в библиотечных войсках служил, в танковом полку стрелковой дивизии. Для присвоения квалификации командира танка в "учебке" требовалось накатать 12 моточасов. Накатал. И не по ровной дороге, а по рвам и дну реки Неман, по эскарпам и контрэскарпам, колейным мостам, по отмеченным флажками проходам в "минных полях", по откосам и спускам. Днем, когда через смотровые триплексы мелькали то земля, то небо, и вечером, когда через только что появившиеся приборы ночного видения открывалась взору яма, ты сбрасывал газ, чтобы не ухнуть в нее, и останавливался потому, что, в самом деле, был не овраг, а холмик.

Умение водить "тридцатьчетверку" пригодилось только раз. Исполняя обязанности старшины команды саперов, выделенной для подготовки танкодрома к летней учебе, каждый вечер давал повару "газик", чтобы привезти из деревни бочку воды для кухни. А тот брал на водовозку десятка полтора добровольцев с гармонистом и параллельно с набором воды организовывал в клубе танцы с местными сябровками. Перед рассветом, собрав выскакивающих из укромных мест солдатиков, возвращался готовить завтрак.

Однажды повар отправился в селение, захватив мешок сэкономленного хлеборезом продукта, и выменял его на три литра чимиргеса; столько входило в танковый питьевой бачок. Поэтому возвращение было бестолковым и веселым. До тех пор, пока грузовик не сбил ограждение мостика и не свалился в мелкие воды реки Гожки. Трезвея с каждым шагом, прибежали ко мне, повинились. Повара-земляка, который еще с карантина не скупился на добавки, надо было выручать.

Что главное в танке? Не бздеть! Я сел за рычаги одной из боевых машин, марш-бросок, вытащил "газик" из тины. И не удержался, чтобы не перепрыгнуть через мост, как в кинофильме "Парень из нашего города" – Сергей Луконин. Я ведь всегда гордился, что сам из Саратова, с той самой улицы Энгельса, с которой был и он, герой Николая Крючкова. Мостик с молчаливого согласия нашего старлея и председателя сельсовета на следующий день всей командой обновили, стал лучше прежнего.

Позже на полигоне я впервые ухватился за руль бронетранспортера БМП. Инструктором по вождению был рядовой охранной команды, от которого и услышал первые указания: "Убавил газ", "Выжал сцепление", "Врубил первую", "Отпускай плавно сцепление", "Сразу добавляй плавно газ, добавляй!" Поехали! По чистому полю, по грунтовке, по чертополоху. До автоматизма, до уверенности в своих руках-ногах и разумности перемещения в пространстве – пока не кончилось топливо.

Но права получил лишь через десять лет уже в Ясном Лимане. Правила дорожного движения в ожидании очереди на покупку ЗАЗ-966 изучил самостоятельно. В комиссии ГАИ, которая приехала из Донецка, сдал экзамен. "Идемте, – говорят, – на практическое вождение. Где ваша машина?" – "Еще нет. А можно на вашей?" Он даже дар речи потерял, капитан, от такой детской непосредственности во взрослой жизни.

Когда нашел и "скрипя сердцем" согласился, по инерции еще сморозил: "Но, осторожно, встречный транспорт не обгонять!" И мы поехали. Я за рулем "копейки", кэп рядом. "Левый поворот". Повернули, едем по тихой улочке, близится перекресток. "Все! Остановись! Приедешь сдавать вождение в область". – "Почему – все? Что я нарушил?" – "Остановился на перекрестке!" Надо же так обосрамиться: купился на исполнительности! Спорить с ГАИ бесполезно, торговаться можно, но я не стал.

Потом, сдавая вождение на "Запахрожце" с двигателем внутреннего сгорания от стыда, тем не менее, был удачливее. Вручая корочки, напутствовали: "В жизни шóфера бывают секунды, когда решают минуты, и все это часами, и круглыми сутками!"; "Тише едешь – позже сядешь!"; "Правá мы даем, а тюрьму сам заработаешь!"…

К Вильяму приехала жена, привезла кое-какую одежду, немного денег, документы, бумаги. Ночью комендатура проверяла поселенцев, поэтому пришлось отпрашиваться у начальника отряда, а с работы отпустил прораб, и с пятницы по вторник супруги смогли пожить вместе в гостинице "Жовтень".

– Ну, наелся-напился... любовного напитка? – поинтересовался после "медовых дней" Евгений у друга.

– Классно дегустнули, лишь к утру уснули!

– Такая активно сексуальная?

– Да, раньше только сексапильной была: пилила во время секса. А сейчас душа в душу. Хотя в последнюю ночь тоже поссорились.

– И не помирились?

– Милые ссорятся, только чешутся. Помирились... Восемь раз!

– Хорошо, значит, набрался. Нельзя "химикам" по закону…

– А по закону физика Архимеда на тело, залитое сорокаградусной жидкостью, никакие законы не действуют! Тем более что пьяная женщина хороша до безобразия…

– И во время безобразия?

– И после!

В ближайшее воскресенье Власенко после завтрака прямо из столовой направился к городскому автобусу.

– Куда? – вскинулся Женька. – Я подумал, грешным делом…

– Лучше б головой, а не грешным делом. Хочу отдохнуть… от души. От своей. Потом расскажу, ЕБЖ – если будем живы!

Оказалось, ходил на свидание. Когда уехала своя, он, до конца расчетных суток решив переночевать в оплаченном номере, пригласил дежурную по этажу комфортно отдохнуть на второй постели, которая ночью стала любовной. Сказано ведь: женщины – это те же мужчины, только еще лучше на ощупь. Особенно, когда чужие. К одной из них – "А что же вам в тюрьме-то не сиделось?" – Вильма и стал теперь бегать по выходным. Встречались в гостинице и шли в маленькую хатку поблизости.

– Почему не на месте? – недоумевал он сначала.

– Знаешь, сколько зарятся на мое место?

– На это, благодаря которому владеешь даром соблазнять?

– Даром? Во тебе, чудак... на букву "м"!.. Извини, извини: О-П-Р-С-Т – отличный парень, рада стать твоей!

После сопития-соития до содроргазма Галя бескорыстно предлагала оставлять на столе червончик "для старушки-хозяйки". Выходило, не какая-нибудь "за трешку раком, за пятирик – законным браком", а с убеждениями, что именно деньги – первичный половой признак мужчины!

– Так чем эта Галя лучше?..

– Чем жена! Хотя не лучше, а новее. И ножки подлиннее. Особенно, левая! Мужа все время хвалит. Говорит, верный, ни с кем не изменяет, даже со мной! Или ты серьезно? Так закон физики: я, как магнит, не виноват, что каждая железка притягивает. Которая с маткой. Кстати, "матка" и "истерия" на древнегреческом одно и то же. Их Создатель вообще запрограммировал лишь на удовольствия и разнообразие наслаждений! Чтобы можно было хоть на этом ловить. Для продолжения рода человеческого, зачем…

– А как жена, ее тоже ловят? Может, и ты у нее не один?

– Должен быть один. Как Конфуций пояснял: из одного чайника можно наполнить много чашек, но чтобы одну чашку из многих чайников – это нонсенс!

– Да-а, ты… не Власенко, правильно б – Ловеласенко!

– Есть правильный анекдот. Застает муж дома жену с любовником. Как врежет ему по морде. Жена рядом лежит: "Правильно, здесь не живет, а ходит!" Любовник вскакивает, хлоп мужа по уху. Жена: "Правильно, сам не может и другим не дает!" Так что правильно писали в церковных книгах: "Женщина есть ехидна, и скорпион, и лев, и медведь, и василиск, и аспид, и похоть несытая, и неправдам кузнец, и грехам пастух, и вапыкательница".

– Вопихательница?..

– Не фантазируй. Вапа – краска. А как Шопенгауэр возмущался! "Только отуманенный половым влечением мужской интеллект мог найти красивым низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол: в этом влечении и кроется вся его красота". Влекли и ловили и они меня. Особенно, когда был БОМЖем – без определенного места женитьбы.

– Охочие ловчихи?

– "Если вспомнить всех подруг, начиная с первой, жизнь покажется вокруг не такой и скверной". Что было, то было – и сколько было, все мои. И я у них был. Увы и ах, не дефлоратором, – очередным. Такие непостоянные: сегодня с тобой одна, завтра другая! Загадал перед судом: подсчитаю, если наберется меньше, чем мне лет, – а мне пятьдесят два, – то оправдают. Насчитал в три раза больше. И три года "химии" дали! Нечего и загадывать, и считать было, если б о женском коварстве вспомнил.

– Способности человека определяются не полом. Чердаком!

– Ну, с моим чердаком первую и последнюю хорошо и так помню. Других – забыть не могу. Потому, – чтобы забыть, надо вспомнить. В общем: Я + прелюбопервая Наташа Инкина + оторва Фроська Грязнова + две почти непоперечные татарки + безотказная рыжая Валька из трехэтажки + безмерно неверная Ëночка Даркова + без конца желанная Зоя из кинотеатра + артистка с киевского пляжа + две Зины Смирновых + две законных жены + две постоянки, Люция и Марыся + заячьегубая невинная, а водочная Райка + необъятная дежурная Людмила + еще сто сорок желанных и очень желанных = любовь! В жаркий миг под одеялом все казались идеалом!

ШКОЛА МАШИНИСТОВ

Не двулик, а лишь двурук:

Тянет правую, как друг, –

Левой пишет анонимку

На того, с кем был в обнимку

Вильям достал из чемодана газету:

– Вот, жена привезла. Старую. Здесь мой фельетон. За него меня, чудака на букву "м", и подловили на отсидку. Почитай, почитай, потом объясню, в чем собака, которую на шею повесили...

"Спешите делать добро

О том, что надо спешить делать добро, Илья Петрович Подпоров знает давно: остался год до пенсии, а работы в этом направлении непочатый край. Еще до войны подвизался он на ниве просвещения. К тем же временам уходят истоки его лекторского вдохновения. Знали бы, сколько лекций прочитал наш homo insipiens didacticus! А какое разнообразие тем! И ни разу не оскандалился перед любой аудиторией! В чем же секрет?

Главное, не надо углубляться и конкретизировать. Упаси Боже вас от выражения своих личных убеждений и чувств! Надо просто уверенно возглашать немудреные истины: "Левая нога та, у которой большой палец справа"; "Дети – цветы жизни" (на могилах своих родителей?). Ставить безответные вопросы: "Откуда берутся комары?"; "Куда уходят деньги?" Отвечать на вопросы:

– Как добиться высоких показателей?

– На базе передовой техники.

– А что это значит?

– Это значит шире применять новые методы.

– А…

– Новые методы – это которые прогрессивнее старых.

И конечно, самое главное: "Спасибо партии родной... что сегодня выходной!".

О том, что добра от таких лекций мало, впрочем, догадывался и сам лектор. Не этим ли объясняется его страстное желание принести добро людям на скользкой, и, как выяснилось, неблагодарной стезе анонимщика? Ведь пришлось немало поработать: и самопишущая ручка сама не пишет, а тут пришлось орудовать карандашом. И вот два безымянных сочинения направлены в Яснолиманский райком и в отдел учебных заведений Донецкой дороги.

В них критиковался начальник технической школы машинистов: разъезжает на своем "Москвиче", как на персональной машине, с работы на работу (а на чьем же надо?); читает уроки в рабочее время (а когда же их читать?); позволяет преподавателям уходить из школы в любое время – отчитал свои часы и пошел (а что же еще делать преподающему после преподанного?); взял себе учебную нагрузку в 480 часов, а такому уважаемому человеку, как И. П. Подпоров, дал только 120 (хотя куда же против учебного плана, в котором, естественно, часов на электровоз заложено больше, чем на обществоведение?).

При рассмотрении изложенного в анонимном письме на заседании партбюро Илья Петрович заявил, что анонимщики приносят большую пользу, их, де, еще надо благодарить. Может быть, при этом он руководствовался сведениями о таких анонимных шедеврах, как статьи В. Белинского "Беспристрастное суждение "Московского наблюдателя" о "Сыне Отечества" и "Великолепное издание "Дон Кихота"? Может быть, не давали ему покоя лавры изданных в 90-х годах прошлого века сочинений Н. Г. Чернышевского, не подписанных, чтобы оградиться от полицейских властей? Так нет. О существе нынешних анонимок сам И. П. Подпоров заявил, что "это белиберда" и он их не писал. И только криминалистическая лаборатория помогла найти "заскромничавшего" автора.

Акт скиберологической экспертизы настолько своеобразный документ, что трудно удержаться от искушения привести его и для читателей: "Исследуемые письма характеризуются высокой степенью выработанности, правым наклоном, средним размером букв, средним разгоном.

1. При сравнении почерков, которыми написаны анонимные письма и представленные рукописные документы, подписанные гр. И. П. Подпоровым, были установлены совпадения всех общих и частных признаков, что дает основание для вывода о том, что эти записи выполнены одним лицом.

2. При сравнении почерков были установлены совпадения общих и следующих наиболее характерных вариантов частных признаков:

– сложности движений при выполнении буквы "н" – выполняется в виде буквы "п";

– формы окончания движений при выполнении первого вертикального элемента букв "А" и "М" – выраженным дуговым или угловым движением;

– формы движения при выполнении горизонтального элемента буквы "Г" – извилистая;

– формы движений при соединении вертикального элемента буквы "А" с горизонтальным – треугольником, частей цифры "4" – петлевая;

– формы и направления движений при выполнении первого элемента буквы "и" – левоокружным дуговым движением;

– протяженности движений при выполнении первого элемента буквы "в" – малая относительно второго элемента;

– количества движений при выполнении второго и третьего элементов буквы "к" – одним движением;

– последовательности движений при выполнении буквы "ф" – вначале выполняется второй элемент, затем первый и третий;

– размещение точки начала движений при выполнении буквы "а" – с правой стороны овального элемента, цифры "9" – с левой стороны или верхней части овала.

Совокупность совпадающих общих и устойчивых вариантов частных признаков является индивидуальной и достаточной для вывода о том, что рукописные тексты анонимных писем написаны гр. И. П. Подпоровым".

Но и после такого заключения понадобились огромные усилия коллектива, прежде чем этот человек признал свою вину. Так, на вопрос, почему он открыто не сказал о недостатках своих коллег, И. П. Подпоров отвечал: "Да они мои соседи по дому"! Или: "Я написал всего две анонимки, за что меня наказывать?"!

Да, не поняли "благих" порывов души вашей, Илья Петрович. В пору бы заявить: "Не мечи бисер перед свиньями", – да нет у вас такого морального права, как нет права продолжать далее чтение лекций в рамках общества "Знание". Нет, не место демагогам на трибуне.

И. П. Подпоров – преподаватель обществоведения технической школы машинистов. На собрании преподаватели и учащиеся заявили о несовместимости черных дел анонимщика с его речами, в которых призывает он к изучению морального кодекса человека будущего: "...гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку – друг, товарищ и брат". Вот уж поистине: не умеешь сам – учи других.

Сейчас И. П. Подпоров задает вопрос, что ему делать, чтобы восстановить пошатнувшийся авторитет, чтобы любили его предмет, уважали его самого? Очень хочется ответить словами А. Райкина: "А ведь вы в состоянии пропагандистом… не быть!" Да, восстановить доброе имя нелегко, надо добросовестно потрудиться для этого. Дерево плодами славится, а человек – трудом. Потому не надо лишь повторять всуе известные слова Ф. П. Гааза: "Спешите делать добро!" – а делать. Не теоретически, не для показухи – спешить делать добро...".

– Вот каков я был, как думал. Не Бог весть, какой шедевр, а писал по материалам, с которыми познакомил хороший приятель и единомышленник Сарычев...

– Сан-Саныч?

– Да, Александрович. Ты откуда знаешь?

– Так он у нас, в Пропасной, заместителем начальника депо работает.

– Правильно, года два как перевели к вам на повышение из Ясного Лимана. А тогда я в школе машинистов по совместительству электротехнику преподавал. Сан-Саныч, сосед по дому, и сосватал. Он был там штатным преподавателем и секретарем партбюро. Ему переслали анонимки для проверки, он и собрания проводил, и на экспертизу направлял, и автора уличал. Тщетно. Вот когда я впервые посмеялся над сексуальной формулировкой: "Дело завели, но не возбудили". Но слушай дальше. Притих этот герой фельетона, а через время накатал в ОБХСС телегу и на меня о якобы взятках, которые я брал с учащихся дортехшколы.

– За то и паришься? Не трогай чего-то, оно и вонять не будет. Теперь, небось, жалеешь…

– Сожалеть о прошлом, – плевать в будущее. А виноват ли? Вот послушай. Выделили нам, автомобилистам, участок под строительство гаражей. Мы всей кагалой и строили одно длинное помещение с отдельными боксами. Кирпич купили дешево, цемент там и так далее. Работали по методу толоки, кто что мог, тот то и ляпал, а жены общий стол к вечеру готовили. Когда вывели стены, то колхоз распался. Двери и крышу каждый делал по собственному уму и карману. В одной из групп, где я преподавал, машинисты завода цветных металлов переучивались с паровозов на тепловозы.

– Понятно, сам переучивался, только от депо, знаю.

– Ну, они бывалые мужики, говорят: "Хотите, вам на крышу латунной жести привезем, нам это ничего не стоит. Возьмем каждый по паре листов, под ногами валяются, свернем в трубку, да и накрыть поможем". Так и сделали, после работы я честь честью магарыч поставил. А жесть-то на экспорт была, с примесью серебра, блестела крыша, как золотая, на весь городок, не давала покоя завистникам, вроде Подпорова.

Вот и схлопотал три года, хорошо – статью переквалифицировали со взяточной – что только химии. Никто из учащихся против не свидетельствовал, могли и оправдать, да не у нас: согласно "презумпции виновности" надо было соблюсти честь мундира. Тем более что вон сколько какой-то уполномочëный племянник Подпорова продержал в здешнем кичмане пока не накопал хоть на дохлую букву закона! "О букве закона скажу при защите, что нет этой буквы у нас в алфавите!" А, не хочу всю грязь вспоминать, противно, потому и решение суда не обжаловал.

УРА, "СИДЯЧАЯ"!

Очнусь от дум. А рельсы далеко

Теплом струятся так, что незаметно,

Что день и ночь служили беспросветно,

Не многотрудно будто, а легко

Разбросанные временем и ветром

На них сходились тонно-километры.

Очнусь от дум. От рельсов далеко...

За зиму Ганусевич стал заправским каменщиком, клал и углы, и разные оконно-дверные разделки. Но прошлое не отпускало, приходило в сны, звало, вдыхая запахи "железки", слушать перестук невидимых поездов.

И вот уже заблатовал март, когда, сидя на возводимой стене, Евгений вдруг увидел: невозмутимо стоит на откуда-то взявшихся рельсах в окружении стройконструкций паровоз "Серго Орджоникидзе" и деловито сифонит серым в синее небо. Дождался перерыва, подбежал ближе.

У выглянувшего из будки морщинистого лица на тонкой шее Евгений Георгиевич узнал, что да, пригнали, дескать, для пропарки силикатного кирпича, потому что план по выпуску есть, а стационарная котельная еще не построена. "Сергуну" заглушили снизу парорабочие трубы, в правую вварили фланец и состыковали с ним через чечевичные кольца ввод питающей пропарку магистрали. Все бы хорошо, паровоз на нефтяном отоплении, да работать некому: он вот, пенсионер, да еще один ненадежный помощник машиниста без опыта работы. Ганусевич аж подскочил – валë! – как кричат литовцы, – я же машинист паровоза, и права с собой!

Короче, помчался он к начальнику транспортного цеха, тот, едва сообразив, кто перед ним, потащил Ганусевича к директору завода. Через час в областное УВД ушло письмо с просьбой перевести химика такого-то из СМУ в объединение Стройматериалы. Не прошло и десяти дней, как Евгений Георгиевич работал по специальности.

– Ну, ухватил Бога за бороду, опять "сидячая"? На паровозе? – смеялся Вильям.

– Кому паровоз, а кому телега жизни…

– Не ставшая каретой прошлого, в которой далеко не уедешь?

– Уедешь. Хотя бы до конца срока.

– А я на помиловку подам – все свет в конце тоннеля!

И опять, какая "сидячая", если Евгений и на паровозе по 12 часов давал пары, и, пересаживаясь на тепловозик, выполнял маневровую работу, потому что завод стал получать порожняк и выставлять груженные кирпичом полувагоны на станцию?

Месяца через четыре Власенко показал Ганусевичу ответ заведующего отделом по вопросам помилования Президиума Верховного Совета УССР В. Голика на многотиражном типографском бланке: "Повидомляемо, що клопотання про помылування Вас розглянуто и залышено бэз задоволэння. Докумэнты повэртаемо". Ганусевич приобнял друга:

– Свет оказался фарами встречного поезда?

– "Да, – говаривал норвежский путешественник, – Хейердал – хейервзял!"

Евгений Георгиевич еще с СИЗО усвоил три заповеди, как в песне: "Не верь, не бойся, не проси – такая фишка, иначе схавают и рот не оботрут!" И не "клопотал":

– "А я уткнусь лицом в подушку, чтоб скорее срок бежал!" Подождем. Конечно, не того, когда добро одержит победу. Потому что не добро побеждает, – терпит поражение зло. Оно всегда пожирает себя. Зло настолько нацелено на пожирание всего, что не сможет остановиться перед самопожиранием. Этого и подождем.

– Что ж, ты прав, старик. Жаль, только жизнь, полноценная жизнь уходит. "Конечно, время лечит, – грустно сказал сатирик. – Но когда оно вас вылечит, то уйдет тоже…"

Многое из прошлой жизни вспоминалось теперь перед сном в бараке или во время долгих ночных бдений на паровозе. Родители. Детство. Война и школа. Первая любовь. Паровозное…

СËЕ ТОЕ АБ БАЦЬКАХ

За поворотом каждым

Нас караулит, каждых,

Своя неповторимая,

К другим неприменимая,

Непримиримая судьба… Уничтоживший Книгу судеб Прометей?

Несмотря на последние капризы фортуны, по мнению Евгения Георгиевича, самым значительным событием в его жизни являлся сам факт появления на свет.

Родился 26 марта под Минском в стране восходящей бульбы – "уси пуси – с Беларуси" – и стал жить хорошо. Нескоро еще узнал, что "жидкость, погруженная в тело, через восемь лет пойдет в школу", а если родился, то и его отцу хоть раз в жизни было хорошо. Даже если выпал ему в той жизни туз крестей.

Годам к семи Евгений уяснил, что он "сын врага народа". Хотя долго не понимал, в какой мере справедливы грязные прозвища, которыми не обезображенный интеллектом отчим сопровождал неизменное "заткнись": "польское отродье", "шпионское семя"...

Отец Георгий Филиппович – коренной "сяброрус". В первую империалистическую семья из Гольшан эвакуировалась в Пензу. Когда была создана Белорусско-Литовская Советская республика со столицей в Вильнюсе, Ганусевичи вернулись на родину. Потом Виленский край несколько раз переходил из рук в руки, пока с конца 1920-го оказался в составе Польши.

Отец работал на мельнице и лесозаготовках, вступил в комсомол, стал инструктором Белорусской крестьянско-рабочей Громады по Ошмянскому и Воложинскому уездам. Как член компартии Западной Белоруссии несколько раз за организацию выступлений против существующего политического строя сидел в тюрьмах Ошмян, Вильнюса, Гродно. Между отсидками легально работал в Товариществах белорусской школы, руководил секретариатами клуба крестьянско-рабочих депутатов Сейма "Змагання" в Ошмянах и Гродно, нелегально с подпольной кличкой Ашмянчук был инструктором ЦК КПЗБ. Подорвал здоровье, спасаясь от нового ареста, по решению ЦК был направлен для лечения в СССР.

В рождественскую ночь 1930-го отец в сопровождении товарищей пересек границу. После лечения в одной из больниц Минска была учеба на рабфаке, на различных курсах – профсоюзных и осоавиахимовских, бухгалтеров и кооператоров, членство в ЦК МОПРа. В Омске на курсах инструкторов общественного питания Запсибкрайсоюза встретил маму Евгения, решили создать семью. Потом была работа в газете Ново-Омского района "Большевистский путь", учеба в Московском коммунистическом университете нацменьшинств Запада, направление редактором газеты "Большевик Борисовщины".

...30 октября 1935 года заседание бюро Борисовского горкома партии подходило к концу. Дали слово представителю НКВД из Минска. Тот встал, поправил портупею с кобурой и предложил:

– Редактора газеты Ганусевича исключить из рядов партии.

Присутствующие опешили, воцарилось тягостное молчание. Заведующий отделом горкома П. Метла спросил:

– Объясните, за что?

– Не ваше дело! – последовал резкий ответ. – Есть указание, что связан с врагами народа и подлежит аресту.

Задавший вопрос Метла на следующий день тоже был исключен из партии как "человек незрелый". Когда единогласно проголосовали за исключение отца, его тут же взяли под стражу. Как говорится, руки назад – и вперед к победе коммунизма... Дома обыск длился до полуночи, проверяли каждую бумажку, поднимали доски пола, прощупывали подкладку одежды. В протокол, кроме пистолета, на хранение которого было разрешение, внесли письма родителей и сестер из-за границы, записные книжки с адресами совершенно разных людей и т. п.

Утром "черный ворон" доставил отца в Минск, в следственный изолятор, называвшийся "американкой", где следствие велось "по последнему слову техники". Дежурный сидел в центре круглого зала у пульта управления. Нажатие на кнопку – и открывалась нужная камера, конвой приводил арестованного. "Самое страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри".

На первый допрос попал к начальнику следственного отдела Клембергу (спустя некоторое время тот тоже был арестован и репрессирован).

– Итак, каковы ваши связи с разведкой буржуазной Польши? Как вы попали в СССР?

Отец ничего не скрывал. Подробно рассказал о своей революционной работе в КПЗБ, которая входила в состав компартии Польши. Вспомнил другой арест, другой допрос, который вел следователь Шик из Гродненской тюрьмы в Польше. В ноябре 1929-го он потребовал у отца выдать адреса знакомых подпольщиков. Кулачная расправа не помогла, и тогда устроили инсценировку смертного приговора и его исполнения: отца ввели в соседнюю камеру, где с потолка свисала петля, поставили на табурет, накинули веревку на шею. Но когда табуретку выбили из-под ног, петля развязалась...

В Минске отец заболел, температура – под 40. Был в бреду. Когда возвращалось сознание, думал: скоро всем мукам конец... Но – опять на допрос, к заместителю начальника особого отдела Ушакову, известному своей жестокостью. Тот с ходу потребовал:

– Нечего нас водить за нос. Подписывай протокол, что ты враг, заслан со шпионским заданием. Никогда ты коммунистом не был, врешь! Все равно тебя расстреляем!

Такого отец не ожидал. Схватил стул, на котором сидел, и с размаху бросил в палача! В камеру после избиения отнесли без сознания. Очутился в тюремной больнице. Диагноз – гнойный менингит. Дважды проводили трепанацию черепа. Первая операция длилась три часа, вторая – полтора.

С забинтованной головой и высокой температурой тащили на очередные допросы. Наконец – суд. Длился он всего двадцать минут. Когда отец попросил заключительного слова, председатель ответил: "Ничего нового не скажете. Все и так известно!".

Приговор военного трибунала БВО от 11 августа 1936-го гласил, что Георгий Ганусевич заслан в СССР польской разведкой. Суд установил: совершил преступление, предусмотренное ст. 68а УК БССР. Как враг народа лишается свободы в ИТЛ сроком на шесть лет без конфискации имущества, с поражением в правах сроком на два года.

Из суда – опять в больницу. Был крайне истощен – весил 40 килограммов. Когда подлечили, увезли в Оршу, где формировали специальный эшелон.

...Эшелонзак мчался на восток. В теплушках с зарешеченными окнами царила духота. Люди плотно лежали на двухэтажных нарах и в проходах, знакомства завязывать не спешили. Они были научены горьким опытом пребывания в камерах с "подсадными фраерами", которые доносили об услышанном – сказанном и несказанном.

"Поезда идут, поезда – все на северный на восток, и всем кажется – никогда не закончится этот срок."

Какие места проезжали, на каких станциях останавливались – никто не знал. Обычно эшелон загоняли подальше от вокзала и любопытных глаз. Случалось, когда состав без движения стоял несколько дней, а то и неделю, кто-нибудь спрашивал, скоро ли тронутся в путь, куда их этапируют. Вертухаи сквозного конвоя лишь пожимали плечами, язвительно острили:

– Какая разница? Раньше срока не вернетесь. Сгрябчили тепленьких, оттартаем на Колыму. Радости – полные штаны: хорошее лето корячится нынче – на выходные пришлось!

"Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…" При одной мысли об этом суровом крае заключенные съеживались, затихали. Наконец, спустя два месяца поезд прибыл в один из самых дальних нашенских городов. Под Владивостоком был пересыльный лагерь Вторая речка. Ночью тяжелобольного отца вместе с сотнями других зэков погрузили в трюм посудины, которая отвалила в "стриженый наголо Магадан". "Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый…"

Среди заключенных было немало уголовников разных "мастей". "Опера" ("кумовья") помечали в формулярах: В – вор в законе, С – сука, З – зверь, РЛП – работяга, ломом подпоясанный, ОНЛ – один на льдине, отчаюга, волк, КШ – красная шапочка, МНП – мужик, попавший по несчастью... На воле многие из них имели точную специализацию: мокрушники – убийцы; марвихеры, трясуны, писаки, щипачи – карманники; блиноделы – фальшивомонетчики; фармазоны – продавцы стеклянных "бриллиантов"; паханы – скупщики краденного; огольцы – дачные ворюги...

Рецидивисты, убийцы, грабители вскоре стали хозяевами на пароходе. "Ботали по фене", то и дело слышалось: "Припа-а-рю-ю!", "За падло!", "Не кассайсся, ты, шахтер!". Отбирали у политических самые необходимые вещи, продовольственные пайки, с помощью "пера" "на брудершафт чистили зубы" – сводили между собой счеты.

"Я не мужик уже,– рецидивист. За мной тюрьма, как пашня за колхозом. Не выйдет из меня уж тракторист. Пахать уже нельзя, а сеять поздно". Оказалось, все уголовники делились на касты: блатные; козлы (суки, ссученные) с красной повязкой (косяком); мужики; петухи (опущенные, обиженные, пидары); чушки (неприкасаемые); шестерки, шерстяные (прислужники); шныри (уборщики, козлы последнего разбора, ютившиеся под нарами или возле параши). Зоны были "черными", где правили блатные, и "красные", где главенствовали козлы.

В колымском лагере была черная зона. Блатных назначали "буграми" – бригадирами, командирами отрядов, они занимали лучшие места в бараках, диктовали правила внутреннего поведения, когда ничего не прощается, нет – "нечаянно", а "правильные" понятия – больше, чем закон. К примеру, пусть медведь работает: у него четыре лапы!

Отца сунули "на больничку", где были и блатные, которые "косили", и мужики, которых они подрезали. Из последних одного привели с зашитыми дратвой губами. Когда температура спала, перегнали в поселок Мякит, не в слабосилку, а вывели работать наравне со всеми.

"Утром репродуктор проорет: "Выходи, паскуды, на развод!". Минус сорок семь. Крохотуля друг валится совсем…" Приходилось выполнять разную работу, но основная и самая тяжелая – добыча золота. В лютый мороз надо было кайлом сбивать верхний слой торфа, добираясь до сухого песка, или ковырять промытую драгой ледяную жижу, или катать тачки с породой.

"Так продолжалось до осени 1941года, – вспоминал отец Евгения. – Люди умирали, как мухи, особенно в холода. Случались самоубийства. Покончить с собой решались те, для кого и после отбытия срока путь домой был закрыт. Я был приговорен к шести годам, а отбыл десять. Когда 30 октября прошло шесть, хотел напомнить, но друзья отсоветовали: "Даже не думай. Соберется "тройка" для пересмотра дела и "вклеит" дополнительно лет десять, а то и все пятнадцать". Многие ежегодно так и поздравляли друг друга... с новым годом!"

Началась Великая Отечественная. 20 сентября возле хутора Шейки была расстреляна гитлеровцами группа активистов, среди них – председатель Гольшанского сельсовета дед Евгения Филипп Павлович с дядей Владимиром.

А в лагеря приток уголовников почти прекратился: теперь их отправляли в штрафные батальоны и дивизии прорыва. Политических туда не брали. В Колымлаге не хватало рабочих рук. Стали обращать внимание и на "доходяг", увеличили им пайки. Для работающих появились "премиальные блюда". Зэков разделили по армейскому принципу: взвод, рота, батальон. Но режим оставили прежним: где бы кто ни работал днем, на ночь всех обязательно возвращали в лагпункт. Все-таки, социализм – это советская власть плюс электрификация всей... колючей проволоки.

Вновь весна наступила, но зона, как зона:

За колонною строят вторую колонну,

И мотается срок заунывным куплетом

Одинаково, черт, что зимою, что летом.

Эх, зона, зона, не сахар ты, зона.

И накаркала ж черная злая ворона.

От поверки к поверке, от драки до драки

Ветер воет тоскливо, да лают собаки… (А. Каре. "Зона").

После Бериевской амнистии поубавилось уголовников, появились выходные дни и праздники по революционным датам. Вечерами друзья собирались на посиделки. Если раньше каждый видел в собеседнике "подсадного", то теперь все больше проявлялось доверие друг к другу. Люди с удовольствием собирались на разрешенные лагерными властями встречи, рассказывали, шутили. Отцу повезло: перевели каптенармусом в поселок Берелех, где он стал культорганизатором, руководил художественной самодеятельностью.

Пели: "Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет. С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет". Хотелось петь нечто другое, то, что написал Юз Алешковский:

Товарищ Сталин, вы большой ученый –

В языкознанье знаете вы толк,

А я простой советский заключенный,

И мне товарищ – серый брянский волк.

За что сижу, воистину, не знаю,

Но прокуроры, видимо, правы,

Сижу я нынче в Магаданском крае,

Где никогда не сиживали вы.

В чужих грехах мы сходу сознавались,

Этапом шли навстречу злой судьбе,

Мы верили вам так, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

Итак, сижу я в Магаданском крае,

Где конвоиры, словно псы, грубы,

Я это все, конечно, понимаю,

Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра,

Вожди из искры разводили пламя –

Спасибо вам, я греюсь у костра.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

И в кителе идете на парад,

Мы рубим лес по-сталински, а щепки,

А щепки во все стороны летят.

Мы наш нелегкий крест несем задаром

Морозом дымным и в тоске дождей,

Мы, как деревья, валимся на нары,

Не ведая бессонницы вождей.

Вчера мы хоронили двух марксистов,

Тела одели ярким кумачом,

Один из них был правым уклонистом,

Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,

Нам завещал последние слова,

Велел в евоном деле разобраться

И тихо вскрикнул: "Сталин – голова!"

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,

И пусть в тайге придется сдохнуть мне,

Я верю: будет чугуна и стали

На душу населения вполне.

Как говорится: "Да как он смел... умен и дальновиден".

Долгожданная справка об освобождении была выдана только в апреле 1946 года. Но на "большую землю" не отпускали. Предложили работу бухгалтера "по вольному найму до особого распоряжения" в конторе "Колымснаба", входящего в систему Строительства Дальнего Севера.

Другая справка – о реабилитации – появилась лишь 21 июля 1956-го: "Справка. Приговор военного трибунала Белорусского военного округа от 11 августа 1936 г. и определение Военной коллегии от 14 сентября 1936 года в отношении ГАНУСЕВИЧА Г. Ф. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

Председательствующий судебного состава Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-майор юстиции Степанов".

В это время отец уже жил в Ошмянах в половине деревянного домика вместе с новой женой и усыновленным ее сыном от первого брака, которых привез сюда из Магадана. Работал главбухом артели, преподавателем сельхозшколы, старшим бухгалтером учебно-опытного хозяйства и школы механизации.

Вскоре его восстановили в партии с прежним стажем, все сбережения отдал на членские взносы за более чем двадцать лет. В 1957 году решением бюро Ошмянского РК КПБ перевели заведующим отделом райгазеты "Знамя свободы".

* * *

Мама Прасковья Аверьяновна родилась в Ивановке Москаленского района Омской области. Кончила семилетнюю школу. Работала продавцом сельского потребительского общества в системе ОМЦЕРАБКООПа.

В 1931-м вышла замуж за отца, которого в следующем году направили на работу в Борисов. Первенец-дочь умерла, вторым родился сын Евгений.

С начала 1935 года мама отнесла Женьку в ясли, стала заведовать детским отделением городской библиотеки. После ареста отца следователи и другие доброжелатели убедили в необходимости развода с "врагом народа" в интересах будущего, своего и ребенка. Развелась, уехала обратно в Омск, где жили три ее сестры, и "укрылась" в новом браке.

Здесь, до рождения сводного Женькиного брата Бориса, также работала библиотекарем. В войну вспомнила первую профессию, нашла справки, устроилась продавцом магазина Омгорпищеторга. Поработать удалось лишь полгода, уволили по сокращению штатов. Только после войны приняли опять продавцом, а с окончанием курсов повышения квалификации в 1947-м стала завмагом.

Отец раза два писал маме с Колымы. Мама, когда отчима не было дома, заводила патефон, читала письма, плакала. "Скучаю, скучаю, скучаю. Письмо получил, как три дня. Скучаю и не забываю, и не забывай ты меня. Родная, осталось немного: три четверти уж позади. Коль я не увижу родного порога, умру, ты сынишку расти!"

Женька помнил, как мама читала строчки, предназначавшиеся ему, и он отвечал под ее диктовку: "Живу хорошо. Мне купили лисапед..." Мама исправляла – "велосипед" и т. д. В феврале 1949-го получили известие, что отец проездом на родину будет в Омске.

Морозным вечером мама и Женька пошли по льду Иртыша на вокзал. Держались наезженной днем колеи, которую уже начали скрывать переметы. Привычное дело, всегда так ходили то ли в цирк, то ли в театр, а в последнюю зиму Женька сам не раз бегал в техникум, если утром просыпал на пригородную "ветку". Встретили отца, в черной дохе, маленького и энергичного, похожего на свою фотокарточку, и определили к сестре матери Оле. Женька, ростом уже с отца, был одарен всей одеждой, включая теплую, с его плеча. Но теплых чувств, кроме простой благодарности, как-то не обнаруживалось.

Другое дело – мать. Жила она с отчимом плохо, он и пил, и бил, и материл ее, не стесняясь троих детей. Поэтому, когда в застолье отец предложил ей "сойтись", согласилась. Они долго обсуждали детали, потом еще несколько раз встречались. Наконец Евгения посвятили в план общих действий: отец немедленно выезжал в Москву, где должен был уволиться из системы, а потом выехать в Ошмяны, а мама должна была развестись с отчимом, оставив ему сына Бориса, и ждать вызова, чтобы с Женькой и дочкой Ларисой отправиться туда же.

Он уехал, мама развелась, уволилась с работы и переехала к сестре. Но вызова все не было и не было. Не известно, как – через белорусских родственников ли отца, через МВД ли, но только к середине лета мама узнала, что отец, оказывается, жил в Магадане с вдовой товарища по несчастью Пелагеей Геллер. Та с маленьким сыном от первого брака Виталием приехала в Москву вслед за отцом, который, ожидая ее, два месяца работал бухгалтером в Мосминводторге. Они встретились, после чего вместе отправились в Ошмяны.

Мама, оправившись от удара, вернулась вместе с детьми и чемоданами в дом отчима и в конце июля пошла на работу, на этот раз завмагом в УРСе Нижне-Иртышского пароходства. Понятно, не до работы ей было тогда, обманутой, оскорбляемой сожителем, но пытающейся как-то снова наладить быт, питание, учебу и воспитание детей, сносные отношения в семье.

В магазине, кроме основного торгового помещения, было два филиала, киоски и лотки на рынке. Молодые продавщицы удаленных точек, обалдев от обилия питья и еды, появившейся на их прилавках после отмены продуктовых карточек, при ослабленном контроле загуляли и, как установила ревизия, что-то растратили. Это было преступление против социалистической собственности, подпадавшее под действие статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 4.06.1947 года. Всем, от зава до лоточниц, связанным круговой материальной ответственностью, припаяли от 12 до 14 лет общего режима. Матери – 12 и "по рогам" (поражение в правах) – 3.

Наказание отбывала на окраине Омска, в одной из зон на строительстве нефтеперерабатывающего завода, и сестры могли по очереди передавать кое-какие харчи. Евгения же отчим выгнал из дому, пришлось писать о таком положении отцу, а в ожидании ответа жил у тети Оли. Письмо от родителя пришло приветное и многообещающее с предложением переехать к нему. В конце июня, побывав в первый и последний раз в колонии на свидании с мамой, Евгений собрал одежду и книги и отправился в Европу.

После смерти вождя всех времен и народов вышел Указ Президиума ВС СССР от 27 марта 1953-го, на основании которого "с применением амнистии и снятия судимости" мама была освобождена. Летом вместе с девятилетней Лариской она была уже у Женьки в Иловайске. Они сняли комнату у хозяйки напротив деповского общежития. Мама поступила на работу табельщиком станции, а, освоив профессию оператора-телеграфиста, до пенсии стучала по клавишам телетайпа в Горловском парке отправления.

О зоне она никогда не говорила, только плакала, когда слушала незамысловатые слова, записанные на рентгеновскую пленку (в чьем исполнении, Женька не запомнил, сегодня исполняет Катя Огонек):

Мне через колючку забросили розы,

И я их прижала к груди.

Стояли такие большие морозы

И будут еще впереди.

А розы те были печального цвета,

Как, в общем-то, жизнь моя.

Но все же спасибо, спасибо за это,

Родная моя блокота…

И:

Сегодня мне прислали передачу:

Варежки и сыново письмо.

И я уже нисколечко не плачу,

Когда читаю и гляжу в окно.

Варежки чудесные одену –

Пусть снег не жжет, что холодней огня.

Я знаю, будут скоро перемены

По всей стране, и выпустят меня…

ДЕТСТВО

Куда уходит детство, и куда возвращается через 70 лет?

Женька совсем не помнил своего белорусского прошлого. В Омске они с мамой и отчимом Николаем Григорьевичем жили в большой комнате у тети Нюры и дяди Кости Еренковых по улице Ново-Омской в Кировском районе. Толик Еренков был младше Женьки на год, но чаще верховодил на правах хозяина он. Правда, Евгений тоже бывал первым: его первым бодала хозяйская телка Зорька, он первый падал с полатей, первым зарабатывал "березовую кашу".

Хозяева с нескольких улиц нанимали пастуха, поочередно кормили его и выделяли подпаска, чтобы гонять стадо в березовые колки, которые начинались за окраиной и тянулись вдоль марьяновского большака на Челябу. Когда вечером слышался пастуший рожок и сытое мычание, они с Толькой, несмотря на запрет, крались по двору и выглядывали в открытую калитку. Зорька появлялась из общей массы колыхающихся туш неожиданно. Сначала огольцов настигал ужас, потом – бурая буря. Иногда они успевали заметить мутные глаза и дрожащий нетерпением рогатый Зорькин ухват. И все неслось впереди пяток и орало, боялось споткнуться и взлетало на крыльцо. И спотыкалось. И кто-то из взрослых спасал в последнюю секунду.

Однажды спасать было некому. Опытный Толик, убежав, обделался легким испугом. А Женьку Зорька таки поддела рогом и, как воробья, бросила в неостывшую стопку коровьих лепешек. Боли и полетного страха хватило лишь на сутки.

Летали они и с полатей, когда подползали к краю посмотреть, как лепят пироги или пельмени, как закручивают перед праздниками сдобные кренделя. Доски опрокидывались (почему-то их не догадывались прибить), и пацаны по одному, а то и вместе "вверх кармашками" падали на головы взрослым. Иногда их успевали подхватить на руки, иногда не успевали...

Мимоездом с Иссык-Куля в Исилькуль появлялись хозяйские знакомые киргизы, распрягали лошадей, заполняли сеновал душистым степным сеном, двор – запахами конской мочи и пота, керосина, паленой щетины, кухню – мясом, грибами, земляникой. До сих пор помнится неповторимый вкус белых соленых груздей, бочки с которыми опускали в погреб.

Играли в прятки, играли в жмурки. Шрам на левой руке между большим и указательным пальцами – это след ожога, когда Женька, водящий, с накинутым на голову полушубком наткнулся на раскаленную дверцу "контрамарки" (почему-то так называли угловую печь с обогревателем из листового железа).

Когда по вечерам отчима (впрочем, он звал его папой) не было дома, Женька перебегал со своего дивана к матери на кровать, за пятки хватала пушистая сибирская котеночиха Мими, а потом они читали, повторяли вслух или просто смотрели картинки в книжках, которых было множество. Сказки Андерсена, братьев Гримм и русские народные, "Три поросенка", "Чук и Гек", "Акула, Гиена и Волк", "Мойдодыр", "Муха-цокотуха", "Доктор Айболит", "Дядя Степа", стихи Барто...

В детсаде... Целый мир был в детсаде. Мячики и вишенки на шкафчиках и тарелках, грушевый компот, праздничные апельсины в обертках, Буратино из коричнево-цветного диафильма на сшитых простынях, белые халаты, запахи лекарств и собственное мужество в дни прививок, грозные линкоры и танки, сооруженные из ящиков. Декламировали: "Я аленький цветочек, я юный пионер, я Ленина сыночек, Союза ССР!" – и – "Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич. Дедушка Ленин, мы подрастем, красное знамя тебе принесем!"

А вечером на улице: "Обезьяна Чичичи продавала кирпичи…" – или еще более уличное: "Один американец засунул в жопу палец и думает, что он заводит патефон"; "Встал бы Ленин, лысый дедка, нас замучил Пятилетка!"

Памятным событием было первое фотографирование. Повязали галстуки, вместо привычных и любимых "испанок" на головы надели: Тольке – матросскую шапочку без ленточек, Женьке – серую кепку, которую мама потом заставляла носить постоянно, отчего он до сих пор вполне устойчиво такие головные уборы ненавидит. Толик по такому поводу втихую даже ругался. На что Женька аж рот до пояса разевал, еще не очень-то понимая попыток словесно обесчестить его маму.

Но уже занимали старшие Толькины сестры близняшки-покажите ляжки Капка и Райка, которые опускали трусики и приседали для того, что огольцы совершали стоя, просто оттопыривая штанину. И когда одна из них закрывалась в деревянной уборной, то они по очереди, подобравшись на локотках, пытались заглянуть в щель над порогом и под растянутыми на коленях штанцами узырить эту розовую пухло сплющенную белым канавку с несообразно стыдным названием.

Сестры же шпарили подобными словами, правда, в отсутствие взрослых без стеснения. Привычно и звонко пели:

Я и Буся на полу

Гоним деготь и смолу!..

Рано выучила мать, как под молодцем лежать,

Как под молодцем лежать, да за белый х... держать,

Как за белый х... держать, потолочинки считать.

Потолочинка упала, посеред п... попала... – и т. д.

"Из песни слова не выкинешь, из п… край не выкусишь". Сестры то нещадно лупили Женьку с Толькой, заставая около уборной, то неожиданно сменяли телесные наказания телесными поощрениями.

Укладывались спать валетом на огромной железной кровати и звали малышню. В темноте не стыдно было удовлетворить желание каждой пощупать это друг у подруги и потом с перехватами дыхания ощущать и неожиданно пружинящие волоски, и какие-то под рукой пахуче влажнеющие лепестки, и губчато-упругую, но податливую вширь ущелину, и трясинно плямкающие придвиги жарко ускользающей бездонности. И непостижимое шестилетним умом хриплое горение хищной Раисы или долготекучее – ОООХХХ – как название женского журнала! – обмирание мирной Капитолины, растягивающей удовольствие и собственноручно.

– Чо, зах... захачиваешь? – это, распахивая под Женькиной рукой настежь и снова сжимая трепетные ляхи, – рыжая бесстыжая Райка.

– Не-а, – он, недоумевающий, чего еще можно хотеть.

– А торчит… вот… Почему? – она о его символе естественного инстинкта, поощренном нетерпеливыми упражнениями.

– Не знаю! – он, совершенно искренне не зная.

– Давай не так ты, а... залазь на меня... суй... да, нет... туда, ту-уда, ту...

– Ай, ну... Лучше ты… на меня... А-ай...

– Мандала-ай...

Через пару лет переехали от Еренковых к Беликовым в две комнаты задней половины засыпного дома по соседству с тетей Олей – любимой Женькиной теткой Сахарчук. Ряд домиков назывался Вторым тупиком и был между Иртышом и станцией Куломзино. Здесь впервые увидел он железнодорожников в черных френчах с накладными карманами и петлицами, в которых краснели "гайки" или "птички". Здесь появился кричащий в коляске брат Боря, и Женька уже не ходил в детсад. В темные полоски теперешней жизни он катал вперед-назад коляску, а в светлые были Иртыш, кино, дяди Мишины яблоки, именины Люды, приезд после Хасана и Халкин-Гола дяди Сени...

На Иртыше пахнет креозотом и сохнущим бельем. Низкий песчаный берег завален просяной шелухой – рядом шелестит крупорушка. Лоснящийся паровозишко подсовывает к ней белесые от муки вагоны и такую жару – а может, это только кажется? – испускает вокруг, что несет пацанов в прохладную желтую воду, покрытую бурыми конопушками. И уж плещутся, уж хлебают ее, иртышную, что животы колет, то ли от воды, то ли от "серы" – самовареной из сосновой смолы жвачки. Каждый час на правый берег, даже летом парящий далекими градирнями, в город отходят трескучие катера, их пять – они узнают каждый издалека – "Танкист", "Чкалов", "Ленинец", "Коммунар", "Пионер", а невдалеке, отгородившись запретной зоной, гремит поездами железный мост.

Ходить на Иртыш разрешали только с двоюродной сестрой – тети Олиной Людой, но она была старше на девять лет и не хотела связываться. Смеялась:

– Когда Паша с животом ходила, цыганка мальчика нагадала, а родился, клепа, ты!

Было непонятно и обидно, отвечал "дразнилкой":

– Людмила – мыло!

Это было настолько "не в ряд, не в лад, поцелуй у кошки зад!", что обидчица даже не отвечала и уходила с Машкой Клочковой. И Женька срочно был вынужден вдогонку выдавать первые самостоятельно рифмованные обличения. Например:

– Людмила, Людмила, Мими утопила! – после чего убегал на Иртыш с такими же огольцами, все время боялся, что его увидят, почти никогда не успевал вернуться до прихода с работы мамы и почти всегда попадался.

Мать с речки уводила, Потом признал со вздохом,

Пугала по пути: Что плавает с тех пор

"Утонешь, вражья сила, Ни хорошо, ни плохо,

Домой не приходи!" А точно – как топор!

Недалеко на улице Почтовой был кинотеатр, и Женька оказался в числе артистов, которые перед детскими сеансами давали короткие представления (ревю!) событий в тереме-теремке, на Лимпопо или в Изумрудном городе. За это мордастая контролерша на зависть остальной публике, лезшей по головам за билетами, бесплатно пропускала их на любой, разрешенный детям до шестнадцати лет сеанс. И он неограниченно скакал с Чапаевым и Кармелюком, человеком с ружьем ходил по Смольному, опоясывался пулеметными лентами на броненосце "Потемкин" и в Кронштадте, вместе с тринадцатью погибал от коварства басмачей и жажды, пел: "Мустафа дорогу строил, Колька-свист по ней ходил...", "Красавица народная, как море полноводная...", "Три танкиста, три веселых друга...".

Дети постарше разговаривали с мамой в библиотеке: "А есть "Тримушки Тера"? – "Нет, еще на руках!" – и он долго не понимал, о чем это они? Пока сам, научившись читать, не взял однажды потрепанный том "Трех мушкетеров"! Помнит, что долго сливались в нечто единое и "Вдоль по улице метелица метет", и Метелица из радиопостановки по Фадеевскому "Разгрому" (или из книги, или из кинофильма?).

Когда дядя Миша приходил с дежурства и неохотно рассказывал, что охранял железную дорогу, Женька всегда недоумевал: что с нею, железной, может случиться? Почти на все детские просьбы он отвечал отказом: и во дворе не играй – собаку дразнишь, и в сигнальный рожок не дуй – не слюни, и ранетки и смородину попробовать нельзя – зеленые.

В садике росли и настоящие яблоки – маленькие, горьковатые, но лучшие были только на картинках, да говорили еще, что есть на базаре привозные из Алма-Аты. Чтобы не идти через двор, где рвался с цепи Черкес и недовольно сморкался дядька, Женька приспособился лазать за яблочками через окно из палисадника, а потом усовершенствовался и до перелаза через забор. Если бы он не добывал их таким способом, то и распробовать бы не распробовал из того "гостинца", который иногда перепадал от дяди Миши.

Шестнадцатилетие двоюродной сестры Люды поразило его обилием подарков, в основном, гравюр со светолунными пейзажами и парящими, когтящими добычу и с нею взлетающими орлами. По рюмкам была разлита облепиховая наливка, а гости собирались у ворот, крутили патефон, чему-то смеялись во дворе. А рюмки все стояли... Он лизнул одну, потом вторую, еще и еще. И нализался. Это первое опьянение, возможно, и выработало в нем стойкое отвращение к спиртному на всю жизнь, хотя в разное время удавалось с ним справляться, чтоб не ударить в грязь лицом в мужской компании.

Дядя Сеня, брат мамы, лейтенант с крылышками в голубых петлицах, скрипел сапогами и портупеей поверх темно-синей диагоналевой гимнастерки, позванивал висящими на цепочках значками, поправлял кобуру и все рассказывал о штабелях каких-то трупов, которыми менялись с японцами, о самурайских харакири и банзай. У Женьки мимоходом спросил:

– Знаешь, как по-английски писюн?.. Ну, так же, как повар на корабле...

– Как?

– Не как, а кок!

Евгений несколько раз ловил моменты, чтобы дотронуться до тугой кобуры и, наконец, замирая от дерзости, взмолился:

– Дядя Сеня, можно мне... дайте пострелять из нагана!

Тут все оживились, Семен Аверьянович достал настоящий и тяжеленный наган, который, оказывается, надо называть пистолетом, что-то из него вынул, вложил в Женькину руку и поставил в боевую стойку "Веллер станс". Ему удалось раза четыре "стрельнуть", нажимая спуск двумя пальцами, потом пистолет пошел по рукам, все щелкали курком, он бегал от одного к другому, но больше ему оружие не досталось.

Отчим заявил:

– Видали бандита? Что из такого выйдет?

А дядя Сеня примирительно рассмеялся:

– Что-то да выйдет. Посадите на горшок, увидите!

Иногда по вечерам мама и отчим уходили в кино или в гости. Евгений прислушивался к посапыванию Бориски, из каждого угла бесшумно прыгали черно-белые фигуры, сначала он оглядывался на них, а потом окончательно цепенел, не в силах оценить, с какой стороны быстрее настигнет опасность. Просыпался братик, кричал, подпрыгивал, а он, скованный ужасом, боялся шелохнуться, не то чтобы войти в другую, темную, комнату. Когда взрослые приходили, мама бросалась к ребенку, а отчим волтузил Женьку чем попало под руку. Он был охотником, работал техником в аэропорту, и под руку попадался не только ремень, но и патронташ, и резиновый самолетный амортизатор.

В богонепроницаемой полосе памяти была баня. Она, железнодорожная, краснокирпичная, дымила недалеко от них, и шли туда – с огромным эмалированным тазом и ссохшимся веником – тетя Оля, Люда и мама, которая тащила Женьку. В бане, скользя на мыльном каменном полу, он добирался до свободной лавки и прилипал к ней, сгибаясь, ногами зажимая свое естество и боясь разоблачения. Но когда однажды толстенькая одногодка подошла с вопросом:

– Тута не занято, девочка? – это было еще ужасней.

После этого он в женскую баню больше не ходил – и под угрозой ремней, и под запреты Иртыша, кино и улицы, – ждал редких случаев, когда отчим брал с собой в мужскую.

Осенью сорокового они купили дом по улице Дунаевского в Немецком поселке. Так называли окраину Кировского района – когда-то ее застройку начинали немецкие переселенцы. Прежние хозяева, выкладывая из самана толстые стены дома, руководствовались чисто практическими соображениями – зимой было тепло, а летом прохладно, но Женькина фантазия легко превращала простую хатку в древнюю крепость с роскошным парком (несколько кленов и кустов крыжовника в палисаднике) и подземным ходом (обширный подпол). Из кухни была дверь в сени, из них – в сарай, что напоминало "анфиладу". Неостекленные "бойницы" сарая позволяли зимой и летом отражать из лука и гнутого из медной трубки пистолета-поджúгала атаки многочисленных врагов, фигуры которых он с приятелями рисовал на серой необструганной стене уборной. Были шерифы и "гринго", белые и самураи, рогатые фрицы.

Восемь соток огорода кудрявились картофельной и свекольной ботвой, ближе к дому возвышались навозные грядки с тыквами и огурцами, плыл резкий запах табака-самосада и помидор, а подальше, на межах вставали стенами паслен, подсолнухи и конопля. Сколько повылавливали здесь кузнечиков, повыливали тарантулов. В палисаднике властвовал развилистый клен, дававший самый вкусный сок на десерт после пшенной с тыквой каши или картошки с молоком из пузатых кринок.

Среди этого великолепия пролетел еще год. Рос себе неискушенным во многих грехах, даже не курил, только война и школа сделали из него то, что сделали…

ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ. НЕПОЛНАЯ СРЕДНЯЯ

И когда над ними грянул смертный гром,

Нам судьба иное начертала,

Нам, непризывному, нам, неприписному

Воинству окрестного квартала.

Вспомните, ребята, вспомните, ребята,

Это только мы видали с вами –

Как они шагали от военкомата

С бритыми навечно головами! Из бардовских "Песен нашего века"

"Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…" Именно так: "Работают все, воюют все", – говорит Москва. Пока до детского сознания доходила вся серьезность понятия "война", пришел школьный сентябрь. Школа № 23 была самой железнодорожной из неполных средних, самой неполной средней из железнодорожных. Из уличной хевры, кроме Женьки, в 1А класс попали Гошка Лыков, Леонард Блажчук и Гунька Видерхер. Последнего с первого дня дразнили – "Кунка, не хер", все слышали частушки:

Моя пырка, как бутылка, Шел я лесом, камышом,

Как от чайника рожок. Видел девок нагишом:

У моей матани кунка, Девки басенькие,

Как изюмный пирожок. Кунки красненькие!

Вскоре Гунька уехал на Урал с родителями, как все немцы мобилизованными в трудармию. Ардик стал героем речевых ляпов. На уроке отвечал:

– В Карпатах произрастают деревья: дуб, граб, вяз, бук и др.

– Это что за порода – др?

– Не знаю. Так в книге написано!

Или:

– Онегин так любил Байрона, что повесил его над столом…

– Беликов слетел с лестницы, встал и начал оправляться!

Леонард, не шутя, говорил не "хочешь" или "хотим", а "хочúшь". И чуть ли не с него пошел анекдот о четырех ошибках в слове из трех букв – "исчо"!

С Гошкой дружили и проучились вместе девять лет школы и техникума. На переменках играли в бабки, в чику-расшибалку и пристеночку, в зоску (кто больше подбросит вверх ногой плоский кусочек свинца пришитый к лоскутку козьей шкурки, много позже узнал, что в Корее это называют "чиги-чиги"), в лапту с мячом и в другую: лап ту, лап эту девчонку.

Длинные зимы были не только холодными, – голодными. Если летом кормил огород, который теперь вскапывали посередине улиц, а в начале зимы были запасы с него, то к весне были рады отдать в дальних деревнях самые дорогие вещи за мерзлую картошку. Сладкая, она позволяла экономить сахарин. Настоящими праздниками были дни, когда выписывали на крупорушке пару мешков баламутки – овсяной шелухи. Если ее залить водой, то через сутки на дне посудины собиралось клейкое и горькое тесто, из которого пекли блины на глицерине, слитом отчимом из амортизаторов самолетов.

Летом надо было запастись и топливом. Лоханы в законе промышляли на "железке". Возвращавшиеся из Урала в Кузбасс маршруты останавливались у входного светофора перед Куломзино, и можно было выгребать угольную пыль в мешок из закоулков рам хопперов и полувагонов. В противоположную сторону они шли груженные, шли на подъем, медленно, и Женька вскакивал на ходу, забирался наверх и, пока поезд набирал ход, сбрасывал несколько кусков антрацита. Или пока не появлялся откуда-то сопровождавший состав охранник, который за расхищение госимущества мог и подстрелить.

Еще лета два или три Женька пас корову, чтобы не платить пастуху. Гонял на вольные травы километров за десять. Или ближе водил на веревке в канавах. Пасся сам в зарослях ирги, лазал в поисках костяники и редкой землянички. И читал, читал все подряд. "Тома Сойера" на вечер одноклассница дала. О своей он Бекки Тэтчер размечтался у стола…"

Это было первое увлечение не только чтивом. Книгу Женьке в третьем классе дала Рая Антипова, эвакуированная из Москвы. "В меня влюблялись все блондинки. И брюнетки. В нашем классе. А я шатенку полюбил. С третьей парты". Когда Раиса уехала на родину, другая беженка Верка Луценко передала от нее открытку с крокодилом – "аккуратен, видно, он: чистит зубы с двух сторон" – и адресом на Большой Якиманке.

Вечерами Женька с деревянным ППШ одолевал сугробы в своем огороде и орал в начинающуюся метель: "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!"

Потом была переписка, которая длилась до окончания семилетки. Война окончилась за два года до этого.

СОДЕРЖАНИЕ РОМАНА

Сидячая работа

Не одни веревочки

Что, "сидя", натворил

СОДЕРЖАНИЕ первой части романа

Сидячая работа

ОТ СУМЫ И ТЮРЬМЫ, И КРУШЕНИЯ…

СËЕ ТОЕ АБ БАЦЬКАХ

ДЕТСТВО

В белых бурках на красном ранту – Их святыни, любовь – будто сон.

Письмо Татьяны

Здравствуй, милый Женька!

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДОРОГИЕ!

СОДЕРЖАНИЕ первой части романа

Сидячая работа